Повешенный

Выдумал для себя, конечно, не для других. Потому что иначе он бы сдох, свернулся калачиком на ее кровати, где она так медленно угасала в течении года и сдох. А сдыхать было нельзя. Надо, по всем законам жизни надо, но нельзя. Настасья. Настасья в конце концов не виновата, у нее же только начиналось все, ей-то что, отряхнулась и пошла, главное пережить первую острую боль, а потом… Отряхнулась и пошла… Отряхнулась и пошла… От потери к потере. А ему… А ему надо было придумать для себя эту историю. Про то, как она уехала. Сначала ей было трудно, но потом наладилось. У нее там лужайка, лабрадор, розовые закаты, джемпер, наброшенный небрежно на плечи, стоматологически безупречная улыбка, муж, приемные дети от его первого брака – юноша, он теперь какой-то финансист, очень успешный, и девушка, рано сделавшая ее бабушкой. И их общий ребенок, у него не все так удачно складывается, как у других детей, трудный, непослушный, актер, Петя. Петр. Да.

Вот бы они как-нибудь приехали на премьеру. Пусть не на эту. На какую-нибудь другую.

Приехали бы. Вот бы.

***

Отхрустел март, прокапал апрель, медленно полз май, который вот-вот должен был свалиться в лето.

Постановка шумела, ее немного ругали и немного хвалили, но она постоянно была в инфоповестке, о ней говорили. По городу заранее были расклеены афиши с голой по пояс Лизой, которые, после тщательно спланированного однодневного скандала, вручную замазывали краской, прямо по красивой Лизиной груди – цензурной черной полосой. На постановку ездили из столицы региона, зал был битком. Приезжал сам Савельев, округлый в движениях и плечах, в этот раз узнал и на удивление тепло приветствовал Петра Яхонтовича, прям как старого друга и однокашника, что резко повысило статус самого Петра Яхонтовича у худрука и остальных участников постановки, кроме драматурга, который давно укатил от них в Москву мелькать там раздражающей красной шапочкой, напоминающей что-то среднее между буденовкой и контрацептивом. Все-таки, несмотря на успех пьесы, драматурга Петр Яхонтович не простил. Непонятно за что, но не простил. Могут же люди просто друг другу не нравиться.

После спектакля Савельев по-доброму что-то мурлыкал худруку в ухо в его кабинете, куда были допущены все основные актеры кроме Труповицкого, потому как тот находился на грани очередного запоя. Помурлыкав, Савельев укатил на огромном авто с личным шофером, прихватив с собой Лизу и пару молодых актеров – им всем нужно было в город. Большой город.

Времени шел двенадцатый час, Петр Яхонтович хотел одного – спать, желательно в собственной кровати, надев теплую футболку с длинным рукавом и завернувшись в одеяло, потому как зябко, отопление-то уже отключили, а уральское лето не особо торопилось, но его скребло, скребло это наполненное горечью чувство – а вот они, эта молодежь, они поехали в город точно не спать, у них все только начинается, и они несутся по летящей трассе, предвкушая что? Встречи, влюбленности, опьянение, интерес?

– Может быть дадут нам место в городе, – доверительно сказал худрук Петру Яхонтовичу.

– Это ли не успех? – спросил Петр Яхонтович.

Худрук в ответ криво усмехнулся. Он как-то пообтерся за последнее время, опровинциалился, как метко подметил Труповицкий.

– Успех, по нынешним временам, дорогой мой висельник, – хмуро сказал худрук, – это когда приходят казаки и приезжает полиция или отправляют на гастроли, например в Берлин.

Сказал и немедленно влил в себя остатки виски. Худруку видимо тоже хотелось мчаться сейчас по трассе навстречу огням большого города. Пока еще хотелось, но его уже не звали. Или звали, но он уже сам не хотел.

***

Петр Яхонтович все также был задействован в постановке – он лежал на диване, красовался то в одной майке, то в другой, штопал носки, пытался сменить лампочку, варил кашу, делал еще что-то по хозяйству и все время молчал. Вокруг кипела, бурлила насыщенная страстями и событиями жизнь, а он ходил мимо и молчал. Актеры вступали в конфликты, дрались, целовались, мирились, горевали и пьяно хохотали, а он молчал. Когда кто-то из актеров обращался непосредственно к нему, Петр Яхонтович даже не менял положение головы. И, как вскоре понял Петр Яхонтович, не потому что его герой не хотел говорить или ему нечего было сказать, а просто от него никто и не ждал ответа. Герой Петра Яхонтовича во всем реальном и вымышленном мире пьесы интересовал только самого Петра Яхонтовича. Это была конструкция фона, метафора (черт ее побери!), элемент важный, но не то чтобы определяющий.

– Может вас вообще вычеркнуть, – как-то задумчиво предложил худрук, – без вашего героя даже лучше.

Петру Яхонтовичу пришлось тут же встать на собственную защиту. Отстоял в итоге или просто после инцидента со страховочным тросом худрук не решился спорить. Герой Петра Яхонтовича продолжил благополучно качаться в петле в конце каждого спектакля под аплодисменты зала.