Повешенный

– Может быть стоит вернуть жизнь в сквер путем наслоения историй, ритмов "жизни", формирующих различный ход событий? – продолжала девица. – Сделать нормальное зонирование? Транзитную зону с велодорожкой, «зелёную комнату», фуд-корт и лобби, где можно отдохнуть на свежем воздухе, почитать книгу или поиграть настольные игры? Администрация района проводит конкурс проектов благоустройства этого пространства. Как, по-вашему, чего не хватает в этом сквере?

Оператор ткнулся как большой журавль в сторону Петра Яхонтовича. А Петр Яхонтович хотел спросить, уж не та ли это администрация, которая каждый год перекладывает плитку на центральной улице города? Но вместо этого, сам себя удивив, четко сказал в протянутый микрофон:

– Пары виселиц.

Потом корил себя за пижонскую пошлость в духе Труповицкого, но мелькнувший ступор в глазах девицы того стоил. Казалось, у нее что-то перегорело внутри. Разрыв шаблона, вот как это называется, радостно подумал Петр Яхонтович. По-мальчишески подумал или по-стариковски, но настроение его обратно улучшилось несмотря на обжигающую боль в колене.

***

В Берлин не в Берлин, но квоту на выступление в областном театре Драмы вернули. По странному обстоятельству на экваторе лета, когда все закрыто и вообще не принято. Ни к селу, ни к городу, ворчал про себя Петр Яхонтович, еще бы начало в девять утра, чтоб наверняка. Но вернуться в Город, в театр этого Города, на его главную сцену было приятно. Этого на самом деле он и хотел. Очень хотел. Сильно.

В тот день он прочитал свое имя на афише. Афиша была та самая, с голой Лизой и черной полосой цензуры поперек. Только уже не закрашенной краской поверх, а стилизованной.

Потом к нему подошел Савельев. Сам. И сказал:

– Петя, мы с тобой не ладили последнее время… И вообще. Я бы хотел встретиться как-нибудь. Вспомним былое.

Дальше удивила дочь.

– Пап, прости меня, – вдруг сказала Настасья, обняв его прилюдно в фойе театра.

– За что? – спросил он.

– За то, что бросила тебя, тогда.

Он обнял дочь и уткнуться головой в ее вечно пахнущую чем-то сладким макушку.

– Петр Яхонтович, я кажется написал свое лучшее стихотворение! Поэму! Вот послушайте? – взмахнул руками ему навстречу в гримерке Труповицкий.

– Всю поэму? – спросил Петр Яхонтович.

– Она короткая. Послушайте!

– Вы уже того, мой дорогой, того-самого? Уже накатили как следует? – надменно спросила Эрна Яковлевна. Было видно, как она трогательно волнуется.

– Слушайте, ну же, друзья!

– Давай, только быстро, – Эрна Яковлевна отвернулась, а Петр Яхонтович не кстати подумал, что она вообще тут делает? В этом театре полно помещений, чтобы вот так опять по-провинциальному ютиться всем вместе. Может быть иначе она уже не может? Может это и есть, пусть такое, но чувство товарищества? Братства? Вместе.

– Итак… Внимание! Готовы? Итак. Ты меня никогда не любила! – продекламировал Труповицкий.

– Это все? – скорее с облегчение, чем удивлением спросила Эрна Яковлевна. А ей ведь наверняка предлагали отдельную гримерку, по заслугам, но она не пошла, продолжал размышлять Петр Яхонтович. Не пошла, потому что мы ей нужны. Потому что без нас она останется одна.

– Как вам? – засуетился Труповицкий, было непонятно всерьез он сейчас, или скоморошничает как обычно, – Чувствуете? Тонкость, наложенная на экспрессию, вылитая в лаконичной форме, ярко, как кровавое пятно на чем-то сером, однообразном.

– Вы – плагиатор, – сказал Петр Яхонтович. – Там дальше, «…это я тебя очень любил». Рыжий.

– Однако, Петр Яхонтович, – не смутился Труповицкий. – Я, можно сказать, дал вторую жизнь этому стихотворению, отрезав все лишнее.

– Жалкая попытка, – подвела черту Эрна Яковлевна и отвернувшись от Труповицкого спросила Петра Яхонтовича: – А вы знаете, что сегодня аншлаг? Ваша дочь будет? Она замужем?

Петра Яхонтовича с утра немного тошнило, во рту царил кисло-металлический привкус, поджелудка беспокойно копошилась в боку, отдавало в спину. Колено уже привычно простреливало до пятки. Петр Яхонтович провалился во внутренний мир ощущений, самоощупываний, круговерти вопросов самому себе, что там еще болит? Выросшая таким образом стена отчуждения надежно огораживала его от внешних шумов, и он с удовольствием спрятался за эту стену, выключив голос Эрны Яковлевны и даже слегка размыв изображение. Получалось неплохо, как на картинах Мане. Или Моне. Петр Яхонтович их постоянно путал. Но компенсировал это тем знанием, что это все-таки два разных художника.