Повешенный

Плохо быть старой развалиной, размышлял Петр Яхонтович, уютно огородившись от всего вокруг, а еще хуже понимать, что ты уже не исправишь, не починишь, не изменишь ничего, потому что нет у тебя на это времени, воли, сил, таланта, элементарного здоровья. Да и хрен бы с ней, с жизнью – сложилось, как сложилось, наплевать, по-другому не умею, мог бы, наверное, лучше, дальше, выше, сильнее, но не стал, не смог, так что хрен с ней с жизнью – все в конечном итоге справедливо. Но вот что несправедливо, так это вот эта немощь, скрип в костях, слабые мышцы, дряблая кожа, отвратительные пигментные пятна по плечам. Было бы неплохо лет до шестидесяти пяти гарцевать молодцом, а потом уже и не надо – можно и добровольно… В Японии стариков относят в горы, когда они становились слабыми и беспомощными. Вроде в Японии. Так давайте, отмерьте мне мои 65, 60, пусть 50 лет здоровой жизни, без болезней и неврозов, а потом забирайте сразу, все что осталось, в идеальном состоянии. Но нет, всю жизнь это медленное угасание, возраст дожития… Кажется, что этот возраст начинается уже сразу после рождения.

Под такие размышления Петр Яхонтович сам не заметил, как задремал.

Последний сон Петра Яхонтовича.

Вокруг него пульсировало солнце. Как будто полдень в самом разгаре. И жара со всех сторон. Сам он стоит в пивной, старой, еще советских времен. На грязных витринах четко видны разводы и следы высохших когда-то капель, в руке тяжелая кружка, пиво ледяное, стол липкий, шатается. Тык-так. Тык-так. Стоит только облокотиться посильнее. Тык-так.

Рядом тоже столы, столы, шарканье подошв, гвалт, шум, дым табачный, маслянистый, удушливый, как будто пятерней кто-то по лицу мажет. Напротив, девица какая-то склонилась, почти на стол легла, волосы темные, спутанные, на лицо падают – не видать, не разобрать кто там – длинные такие пряди, расползлись по пивным лужицам на столе, как змеи.

Тут девица голову подняла, волосы отбросила и на него посмотрела. А лицо у нее черное…

– Петр Яхонтович, с вами все в порядке, – кто-то тронул его за плечо. Лиза. В длинном белом сарафане, улыбается как-то осторожно.

Петр Яхонтович тоже ей улыбнулся. А дальше завертелось – спектакль начался.

***

Сцена в этом театре не в пример больше, размах во всем, зал как пропасть, да еще и битком. Петр Яхонтович лежал на диване имитируя сон. На самом деле глаза его были открыты. Во-первых, кто там заметит, что они открыты, во-вторых, он реально боялся, что уснет, если закроет глаза, в-третьих, так он мог видеть Лизу, которую еще не «убили» по ходу действия. Она, как обычно почти голая, разобрав символические доски, смотрела, свесив кудри с верхотуры как бы второго этаже, внутрь его квартиры, в то время как Труповицкий и Эрна Яковлевна пели а-капелла в пожухлой, старческой кухне героя Петра Яхонтовича.

У Труповицкого с его голосом под Высоцкого и Эрны Яковлевны, петь которой было просто противопоказано, получалась на удивление проникновенная, какая-то меланхолично вибрирующая песня. Петр Яхонтович даже позволял себе мысленно подпевать:

Долгий вееееек моей звездыыы…

На зареееее

Голоса зовут меняяя…

Кончалась сцена неважно – Лиза матерно орала в потолочную дыру, чтоб соседи перестали выть.

Этот момент в спектакле Петр Яхонтович любил больше всего. Вернее, это был единственный момент, который он любил. И то, пока героиня Лизы не начинала орать.

Они не общались после того поцелуя в подсобке. Удивительно, как вдруг осознал Петр Яхонтович, у них было по сути только три встречи – когда он рухнул в обморок, увидев ее голую на сцене театра, в стрип-клубе, когда она отвезла его домой после драки и момент поцелуя. Всего три встречи, но как насыщено они прошли. Три акта. Ничего лишнего. Вот настоящая пьеса.

Петр Яхонтович все прокручивал в голове воспоминания об этих трех моментах своей недавней жизни, а пьеса все катилась и катилась по своим рельсам. Уже закончились основные монологи, улеглись страсти, умолк шум, уже «убита» пьяным сожителем Лиза-проститутка.

– Петр Яхонтович, – одними губами зашептала с верхотуры «мертвая» Лиза, – а вы сегодня вечером заняты?