Повешенный

– Ничего, не ебнешься. Закатаем тебя в гипс. Если что, – отвечал худрук из первого ряда. – Давай уже.

«Проститутка» быстрым и неожиданным движением скинула свой халат, и тот розовым лепестком порхнул плавно вниз, на сцену.

Разум Петра Яхонтовича с неудовольствием, и как-то отстраненно даже отметил, что сердечный молот, гоняющий кровь и так на повышенных оборотах, вдруг заработал, застучал с особенным энтузиазмом.

Под халатом на «проститутке» не было ничего, кроме чулок –грудь с острыми торчащими верх сосками, высокая линия бедер, насыщенный, черный треугольник внизу живота, нет, еще ниже, еще ниже, чем низ живота, дальше белые, алебастровые обрубки ног, перебитых, перетянутых резинкам чулок на крепких ляжках.

– Некрасиво, – закричал с первого ряда худрук. – Лиза, ты или чулки вообще сними, или выше их натяни.

– Стоп-стоп, – вскочил драматург. – Ничего снимать не надо.

– Я бы сняла. Мне давит, – сказал Лиза со сцены. Петр Яхонтович с трудом проглотил стоящий даже не в горле, а где-то в груди тяжелый ком и испугался, что у него случиться приступ. Как глупо, подумал он. Глупо и банально. Увидел голую девицу и получил сердечный приступ. То-то Труповицкий посмеется. И драматург с худруком. И вся это мелковозрастная шушера. Лиза, тем временем, деловитыми движениями, как-то совсем обыденно, подтягивала чулки. Копна каштановых, на просвет софитов, тлеющих в рыжину волос, скрыла на миг ее размалеванное лицо, тяжелые груди качнулись в такт.

– Так, ладно, разберемся, – задумчиво сказал худрук, внимательно рассматривая голую Лизу.

– Чулки в сеточку – это важно, – сказал молодой драматург.

– Ты проституток-то видел когда-нибудь? – насмешливо спросила Лиза драматурга. Она, поправив чулки, выпрямилась. Ее груди снова качнулись. Раз-два. Как два маятника. Туда-сюда. В глазах Петра Яхонтовича ниоткуда взялась какая-то рябь. Он даже проморгался как следует. – В сеточку, бля… Что за шаблоны, Вася? Или это мечты твои влажные, юные? Ларку-то не допросишься в сеточку надеть, аха?

– Ну, тебе виднее, конечно, как там у проституток, – Вася-драматург обиженно шмыгнул носом.

– А то, – хохотнула с верхотуры Лиза и потянулась, выгнула спину. Раз, два. Наглая, с каким-то особенным удовольствием отметил Петр Яхонтович.

– Разберемся, разберемся, – тяжело выдохнул худрук, зачем-то вскочил и прошелся перед сценой.

– О, Петр Яхонтович! – вдруг заголосил он, – Хорошо, что вы здесь. Идете сюда.

Петр Яхонтович взял достаточную паузу, чинно встал и медленно пошел к сцене. Сердце продолжало выдавать бешенное стаккато. На него все смотрели. Поднялся на сцену. Встал в центре. Повернулся лицом к залу.

– Вот, встаньте здесь, – приговаривал худрук почему-то немного приглушенно, и Петр Яхонтович почувствовал, как уверенная рука вертит им и управляет.

– Лиза, потопай там! – Сверху раздался сочный грохот.

– Наверх посмотрите теперь пожалуйста, – приказал худрук, немного передвинув Петра Яхонтовича.

Петр Яхонтович посмотрел наверх. И упал без чувств.

Сон Петра Яхонтовича.

Она лежала перед ним как пластмассовая кукла, с которой маленькие ручки сняли одежду и бросили вот так, в чужую кровать, в чужом месте, среди чужих. Беззащитная, но смутно таящая опасность.

Наверное, смотрела на него. Сам-то он стеснялся почему-то посмотреть ей в глаза. Разглядывал пол в шелушащейся коричневой краске, клеенку на столе, пустые бутылки на клеенке, склеившиеся послезастольные тарелки, рюмки с пузырьками жидкости на самом донышке, простынь со штампованными серыми цифрами, одинокую лампочку на перекрученном шнуре, потолок в трещинках.

Пятки, свежий пластырь на щиколотке, маленький фиолетовый синяк на голени, острое колено, воздушную, белую кожу, нити мышц, дорожку родинок от бедра, через живот к левой груди, – как будто кто-то набрал кисточкой акварельной краски, махнул и миллиарды брызг упали именно вот так – запредельно красиво.

– Так меня еще никто не разглядывал, – сказала она. И только после этого он рискнул и заглянул ей в лицо.