Повешенный

В буфет Петр Яхонтович не собирался, но узнать подробности хотел. Труповицкий перед уходом картинно опрокинул стакан в себя, и взял паузу наслаждаясь видимо нанесенным организму ущербом, так что Петр Яхонтович его поторопил:

– Коктейли, кальян, а дальше?

– Да, – продолжил Труповицкий, когда они вышли из гримерки. – Дамам, в смысле девкам, пардон, коктейли, себе тоже чего-нибудь расслабляющего. Я бы выпил виски, или коньяк.

– Так, так, – подгонял его, не давая размечтаться Петр Яхонтович.

– Еще надо все время девушкам совать купюры. У них на бедре такая подвязочка, так вы прям туда, оп, – Труповицкий показал как, изобразив ладонью ныряющую рыбу, – суйте! Обязательно, а то решат, что вы жлоб. Или нищеброд.

– Подвязочка значит, – Петр Яхонтович посторонился, пропуская Веру Дмитриевну, главного бухгалтера, женщину масштабную во всех отношениях.

– А больше на них ничего нет из одежды, Петр Яхонтович. Ни-че-го. Можете себе представить.

Честно говоря, Петр Яхонтович не мог. Попробовал, но не получилось. Память почему-то услужливо показывала какой-то кордебалет, девушки в шелках, кружевах и при цилиндрах танцевали канкан. Раздеваться до так называемой «подвязочки» они отказывались. К тому же от мозговых усилий головная боль неожиданно вернулась. Теперь то, что почти незаметно лежало себе полеживало где-то в затылке, налилось силой, перешло на лоб и сползало дальше на глаза.

– Лизка, девочка аппетитная, спору нет, на кураже к тому же, я вас понимаю, Петр Яхонтович. Только вот зачем? Зачем ворошить жизнь – она у вас такая стабильная. Это меня мотает, болтает, трясет, – уже входя в буфет заявил Труповицкий.

Петр Яхонтович хотел возразить, мол, что значит зачем ворошить, но вовремя спохватился и промолчал.

– А мне стабильности как раз хочется. Мне много не надо. Хватало бы на кабак да табак. Вон столик у окошка, пойдемте туда. Стабильность – это когда тебя узнают кондукторы в трамвае, – на ходу каламбурил Труповицкий. От него сильно пахло сладким и дешевым алкоголем. Или одеколоном. Возможно, и тем, и другим.

Они сели за пластиковый стол. Труповицкий взял с раздачи хлеб и капустный салат. Петр Яхонтович брезгливо убрал локти со скатерти. Чистой, кстати.

– Так, как вы говорите он называется? Ну, шалман этот. Рай?

– Капусточка… Уммм… Да черт его знает? Что-то простое, но с выдумкой. На босяцкий вкус, конечно. А! О! Райцентр!

– Точно?

– Точно-точно. Я сам слышал, что этот дрищь говорил, мол сейчас некоторые балетные – те, кто похуже, все в Рай-Центр хотят попасть. Вечером в балете, ночью в куплете. В стриптизе в смысле.

– Какой дрищь?

– Да вот этот.

В буфет как раз заходили драматург и еще какая-то разноцветная молодежь. Сели рядом со столиком Петра Яхонтовича и Труповицкого, радостного галдя. Драматург-Вася заметил Петра Яхонтовича, но не кивнул и вообще скорчил рожу как будто у него папа генерал, а Петр Яхонтович – его потомственный денщик.

– Понабрали. Я их если честно вообще не различаю. Кто они? Что они? Эх, где та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли, – басовито пропел Труповицкий и хрустнул капусткой.

– А помните старого худрука, а? Помните, как он все вставлял в свои речи слово «детище», все у него вокруг из этих «детищ» состояло, как будто он многодетный отец. Театр – это наше детище! Пьеса – это его детище! Его игра – всеобщее детище! Выступал так все время минут по сорок на банкетах. Рука уставала стакан держать. Я и придумал, чтоб не так скучно было его слушать, заменять в его речах «детище» на «днище». Театр – днище! Пьеса – выстраданное днище! Созвучно ведь. Ваша игра Труповицкий – абсолютное днище! Ха-ха.

Петр Яхонтович отключился от Труповицкого и попытался уловить нити беседы за соседним столом. Говорили про каких-то хранителей и сказки. Драматург-Вася говорил, что хранителя надо не победить, а убедить, герою нужно выполнить его квест, и тогда возможно обретешь ключ. Дальше Петр Яхонтович не разобрал, но его мысль ухватилась за вырванные из контекста слова. Женщина – вот тот самый Хранитель на пути Героя. Это сформулировалось как-то само собой. И к ней нужно подобрать ключ. Какая-то мифология, еще отметил он. Но занятно, надо обмозговать.

Труповицкий давно замолчал и смотрел уныло в одну точку. Остатки перьев капусты сохли по краям тарелки. Портвейн, принятый до этого, явно выдыхался. Вместе с духом портвейном выдыхался и сам Труповицкий. Его лицо, раньше наполненное жизнью, померкло, заострилось. Уголки рта упали вниз. Неаккуратно стриженные волосы торчали невпопад. Клочки щетины искрились в ложбинках морщин. Он выглядит старее меня, подумал Петр Яхонтович.

– Погода мерзкая, а жизнь полна страданий, – сказал Труповицкий. И добавил: – Займите пятьсот рублей, а?

***

Петр Яхонтович, сняв ботинки пока с них не натекло, зашел в комнату. Внук осоловело смотрел в бубнящий телек, развалившись на выцветшем диване. Петр Яхонтович присел с краю. Внук не шелохнулся, чтоб дать ему больше места и даже не повернул голову. По экрану носились туда-сюда муравьи

– Ты что разлегся? – спросил Петр Яхонтович, не зная, как подобраться к сути.