Повешенный

– Кому удобнее? – поинтересовался Петр Яхонтович и не дожидаясь ответа шагнул в зал со столиками. Девушка, подхватив охапку меню и с несмываемой гримасой улыбки, уцепилась следом за ним.

Он выбрал место сам и тяжело бухнулся за столик на отшибе, у окна, маленький, удобный, скрывающий его от остальной части посетителей.

– Располагайтесь, – предложила постфактум преследующая его девушка. – Что-то сразу будете?

Петр Яхонтович покачал головой и принялся листать массивное меню. Потом следующее, не менее массивное. И одно чуть поменьше, но тоже толстое. Из всех меню еще выпадали скользкие картонки спецпредложений. В конце концов ему надоело, к тому же он забыл уже что выбрал по ходу чтения и он заказал уже другой девице, более юной, живой и менее пластмассовой – триста водки, маринованные грузди, какое-то мясо и салат, выбрав их по первенству расположения на случайно открытых страницах.

Холодный, почти студеный салат и жесткое мясо в итоге только поковырял, а вот грузди и водка Петру Яхонтовичу понравились. Водка была нужной температуры, пилась легко, ложилась мягко, груздочки хрустели вполне себе залихватски и жизнеутверждающе.

Так Петр Яхонтович коротал время до вечера – выпивал и размышлял на тему – почему его недолюбливает Савельев. Вспомнилась почему-то сцена из студенческой жизни, как он сбивает мягкие, наглые ладошки Савельева с женской талии, на которой они никак не должны были находиться, а в голове стучит, стучит и полыхает красным. Или как под общий смех и пение Савельев мечет из-под стола налитые, пузатенькие бутылки шампанского с хрустящей фольгой, передавая каждому его персональную бутылку, а Петя, тогда просто Петя, демонстративно отворачивается от протянутой ему подачки и выходит из комнаты.

А может быть, потому что он никакой не Савельев, а Гутман, в духе заборного лозунга подытожил Петр Яхонтович. Подытожил и сам удивился своему невесть откуда взявшемуся антисемитизму. Это мерзко, мелочный ты идиот, вскинулся он на себя. Все было предельно просто. Как и вообще все в отношениях между людьми всегда предельно просто. Савельев его не любил, потому что Петр Яхонтович не любил Савельева и считал того администратором, делягой, но никак не актером. А Савельев-Гутман считал, что Петр Яхонтович провинциальный сноб. И самое обидное, что это было абсолютной правдой. А хуже всего, что они оба были правы. Да и вообще, люди могут не любить друг друга без каких-бы то ни было причин.

Ну, а то, что они ухаживали за одной и той же женщиной, это уже значения не имеет в таких установках. Не имеет.

От выпитого Петр Яхонтович все более мрачнел, казалось бы, должно было попустить его это чувство – смесь отчуждения, горечи и лютой ненависти, но вот не отпускало. Становилось только хуже. Отчужденнее, горше, ненавистнее.

Он пошел в туалет и там долго умывался теплой водой, тер глаза, разминал уши, а когда поднял голову от раковины, то увидел в глубине зеркала белую фигуру с черными распущенными волосами. Резко развернулся и наткнулся на торчащий из стены разграфленный листок с перечнем отметок уборщицы.

***

Стемнело как-то вдруг. Он не помнил, как оказался в трамвае, где уже горели тусклые лампы. Жирная чернота, взрыхленная миллиардами разноцветных огней, обнимала вагон со всех сторон, врываясь внутрь салона при каждом хлопанье дверей на остановках вместе с пыхтящими морозной свежестью редкими пассажирами, шуршанием, дребезжанием, гудками тысяч машин, обрывками разговоров, рекламными объявлениями, дымящимся неоном.

Петр Яхонтович пригрелся у окна с краю или же наоборот его приморозило к скользкому пластиковому креслу. Шевелиться не хотелось, вяло ползали мысли, с неудовольствие он отметил, что начинается изжога, видимо от выпитого алкоголя. Еще он подумал, что раньше в трамваях окна зимой были расписаны сумасшедшими по красоте морозными узорами и так могли заиндеветь, что сквозь густую бахрому невозможно было пробиться, сколько не ковыряй по ним ногтями и не дыши. Окна что-ли стали другие?

– У вас уплачено? – желтое, кислое лицо тетки-кондукторши сунулось в уютную дрему Петра Яхонтовича.

– Сколько можно подходить! – взвился он непозволительно громко. На него оглянулись.

– Ладно, ладно, – устало согласилась тетка и переваливаясь с ноги на ногу поковыляла в свой уголок.

Петр Яхонтович встал и пошел за ней.

– Извините меня, – наклонившись к тетке, но все равно громко, поставленным голосом на весь трамвай сказал он. – Заснул. Извините.

– Да ничего, – торопливо согласилась та и ее заметно передернуло внутри взопревшего, старого, выскобленного до блеска пуховика, упруго перетянутого облупившимся ремнем кондукторской сумки. По ее лицу прошла судорога или показалось.

– Я вот тоже… устала, наверное, – кондуктор благодарно посмотрела на Петра Яхонтовича. – Зимой все время так… Не заболеть бы. Поназдевано на тебе тридцать три одежки, тут потеешь, тут мерзнешь – весь мокрый потом ходишь, все еще дышат своими бациллами. Сегодня вообще плюс обещали, а морозит.