– Но с условием, что это будет чистая правда. Не откажите в любезности тому, кто недавно был королем. Я отлично знаю свою родню, даже дальнюю. Но вы в ней не числитесь. Кто вы такая?
Последовала пауза, и затем ответ Розалии:
– Я гомункул.
Снова пауза.
– Вы говорите правду. Я хоть и слепец, а вижу лучше многих. Но как?
– Летом прошлого года Людовик и Мастер Рафаэль создали меня. Между прочим, подобное деяние было давней мечтой вашего сына. Он придумал и мою внешность.
– И с кого же… – старик явно не договорил вопрос.
– Со статуи. Людовик увидел её в одном городке.
– И для чего вы были созданы?
– Думаю, для нескольких целей. Ваш сын Франциск вернулся. Его тело мертво, а вот дух желает обрести плоть. И Людовик, как никто другой, чувствует это. Я же должна помочь Людовику и Генриху Черному. Да, ваш начальник тайной стражи великолепен, но в таких вопросах… Вот и создал ваш сын меня. И заложил в меня нужные ему чувства и умения.
– Что ж, может быть. Вот только вы, женщины, часто бываете ветрены…
Розалия рассмеялась.
– Что вы! Ваш сын оказался весьма предусмотрительным. Он запретил мне любить.
Снова пауза. Затем отец Людовика встал, и направился было к выходу, но остановился и выпалил:
– Чудовище! Вы чудовище! Как только мой сын посмел сделать такое подобие…
– Знали бы вы, сколько людей пытались, – спокойно отвечала гомункул, – просто он смог. И я – кровь от крови его.
– Чудовище, – проговорил ещё раз старик, и вышел из комнаты, широко распахнув дверь. Его мало заботило, увидят его придворные или нет.
Розалия скользнула к двери, закрыла её снова на ключ, и вернулась к Арману. Он стоял напротив окна. Кисти рук у него слегка тряслись, глаза смотрели расширенными зрачками.
– Неужели ты не человек, – шепотом проговорил он, – не верю.
Розалия приподняла рукав платья, обнажая предплечье.
– Помнишь, как меня ударили ножом? Тогда у дома. Видишь, шрама нет. Нет даже маленького следа. А рана была очень глубокая.
– Да, я читал, что гомункулы обладают поразительным здоровьем. Но шрам может исчезнуть и у простого человека.
Розалия встала напротив него. Свет выглянувшей луны лег на её лицо.
– Хорошо ли ты меня видишь? – спокойно спросила она.
– Да, – все тем же стушеванным голосом сказал Арман.
На столике рядом с ней лежали ножницы. Она взяла их и с силой вонзила в ладонь так, что кончики их вышли с другой стороны.
– Смотри, не отворачивайся, – властным голосом произнесла Розалия.
И Арман смотрел на изуродованную плоть. Розалия вытащила ножницы и невозмутимо посмотрела на руку.
Но через пару секунд рана стала затягиваться, становясь багровым шрамом. Теперь Розалия отвернулась, чтобы достать платок из шкафа и обмотать кисть.
– Веришь теперь? – спросила она Армана.
– Верю, – к нему вернулась твердость голоса, – ты и впрямь чудовище.
– Разве моя вина, что я заперта в теле? – спросила себе под нос Розалия, – знаешь, как часто Людовик спрашивал меня о тех далях, из которых я пришла? Но я не говорю. Есть такие знания, которые хуже яда для людей. И тебе не открою.
– Я думал, в тебе есть сострадание, а на самом деле ты кукла.
Розалия смотрела в его глаза неотрывно.
– Сострадания мне оставили с наперсток. Любви не дали. И знаешь почему? Потому что состарится наш король и умрет. Как умрет Генрих Черный. И ты. А я буду жить. Вырастут их дети. И дети горожан. А я буду жить. Умрут они, внуки, их правнуки. В стране будут меняться поколения. А я буду ходить по их костям. И буду жить. Такая же, какой ты меня видишь сейчас. И неужели мне стоит каждый век переживать любовь? Выгорит все. И любовь, и сострадание. Все выгорит. Вот тогда я буду страшным чудовищем.
Розалия отошла от Армана и села на кровать.
– Неужели ты не заметил, что я не могу быть куклой? – огорченно сказала Розалия.
– Я пойду, – задумчиво сказал Арман, и слабо различая предметы из-за помутнения в глазах, вышел прочь. В своей комнате он всю ночь просидел у камина, время от времени подкладывая дрова в огонь, сняв только сюртук. «Розалия, ты гомункул, гомункул», – думал он. И в тот момент его начало одолевать предчувствие скорой развязки. Такое же давило на него перед его первой встречей с герцогиней. Но тогда было и щемящее, приятное ощущение, что жизнь вот-вот изменится. Теперь же было нечто другое, но тайное, необъяснимое.