Повесть о храбром зайце

Вчера я, сам того не понимая, представлял империю, а империя, возвышаясь надо мной и ими, представляла меня. Даже в качестве ссыльного я продолжал быть частью этой моей великой империи, её поражающей любое воображение истории, её короны, её семьи. Это было вчера, ушедшее, оплёванное как и я вчера. А сегодня? Сегодня я что представляю? Страны у меня больше нет! Раздолье есть, а страны нет! Раздолье ж не страна и вряд ли когда-нибудь ей станет! Да даже если и станет! Это когда ещё будет?! Теперь со мной можно делать всё, что угодно! Можно бросить меня в зиндан без суда и следствия, можно заморить голодом до полусмерти! Можно и не мелочиться даже – «к чему полутона?» – можно сразу укокошить! Распилить «на шарики» и съесть в каком-нибудь элитном ресторане! Чёрных сюда, жёлтых сюда! Никто и интересоваться не будет, что случилось! Что тут?! Кто тут? Никого! Волков что ли честь своих граждан будет защищать? Чем? Красивыми речами? У Волченко хоть танк есть, но что ему «ваши права»?! Ни к чёрту не сдались ему, психопату кровавому, «ваши права»! Он не для того революцию делал, чтобы «ваши права» защищать! Нет, прав он не гарантировал. Как и всякий революционер.

Никто теперь меня не защитит. Но я-то ладно. Речь-то не обо мне! Речь о целом моём народе! Ведь милионы ж! Ведь милионы живых душ, потеряв страну свою, в сей же час превратились в звенья пищевых цепей своих соседей! Нас хоть на товары режь теперь, хоть на сырьё для них, хоть на услуги (весьма специфического, надо сказать, характера)! И ведь… разве ж это всё в новинку, ась? Да нет же! Как земли начали терять, так это всё и началось! Ещё при старом царе, при «смелом», при V-ом!

Что-то конечно делалось, но чаще, чем хотелось бы обоим сторонам «было поздно». Случалось опять и опять это «поздно». (Так и с моей семьёй случилось, «кстати, кстати»…) Предлагай, не предлагай, а вернуться могли уже не все – абстоятельства, жизнь. Что делать? Оставались там бесправными чужаками, вечно угнетаемыми мелкими во всех смыслах народцами – «героями» с пятидневной историей от сотворенья мира! Да ладно мы! Себя бывает нелегко обнюхать! Но разве ж так не бывало до нас? Не уж то не читали мы басен исторических, не уж то мы в музеи не заглядывали? Ведь было это всё! Ведь раз за разом и один в один! Как же мы разобраться-то не можем в трёх черепках на полке?!

Съедят нас! Эх, съедят по одному. Дураки! Что же мы такие дураки оказались!? Бегали, носились, умничали друг перед другом, петушились! О, бедный мой государь! Я навеки останусь верен тебе! «До смерти и после неё!» Но скажи мне, мой государь…

Как позволил ты это с нами провернуть?! Государь мой… Увы, я знаю. Я только так… собственные связки посотрясать! А так-то я знаю! Я надеюсь. Опять надеюсь на тайный знак…»

Самочувствие зайца ухудшалось. На бесчувственных каменных лапах он поднялся из лужи, облокотился о стену. В ушах зазвенело, «запрыгало», потом заложило до глухоты. «Я здесь коньки отброшу. Надо думать.» Заяц мысленно осмотрел себя от лап до головы с рогами. «Нужно скрутить рог. Заточить может быть? Так-то он острый сам по себе. Но как-то так нужно сделать, чтобы снимался он резко и незаметно. Так, чтобы «с подвохом». Так, чтобы…» Ощупывая рог, заяц напоролся на что-то инородное – маленький такой выступ с углублением крестом, «похоже на головку болта». «Неужели, Волкявичяу?»

Заяц снял шапочку не без труда – за это короткое время шапочка успела «влиться» и прилипнуть. Расправил уши. «А! Стоят! Главное, что уши стоят! Вроде бы и слух восстанавливается, но всё равно вибрирует там что-то. Может гад ползёт очередной!»

Свет в зиндан уже не пробивался – «совсем как там, у нас». «Теперь только ощупью.» Предполагаемый болт найден был на том же месте – показалось даже, он немного вышел из рога. «А! Вот ты где! Да, это болт! Надеюсь хватит ногтя, чтобы его скрутить.»

Болт оказался коротким и грубым, скрутился как вбитый – «не уровень Волкявичюса, но может быть так и задумывалось». Болт выпал и тут же утонул в песке. Верхняя часть рога подалась и должна была двигаться, но что-то ей мешало. «А, понял!» Заяц повернул рог как ключ, «вниз, немного в сторону, а дальше как… а дальше как ножны меча»! Верхняя часть левого рога снималась «как ножны» – она скрывала загнутый полумесяцем нож, острый и тонкий как лист бумаги. Держался он ещё на двух болтах – один скреплял его с нижней частью рога, другой «подстёгивал» к ремню.

«Беру, беру! Беру свои слова обратно! Работа тонкая, Волкявичяу! Красиво.»

Лапа соскользнула, заяц упал. «Совсем сил нет! А уши? А уши стоят! Хорошо! Хорошо…

Хорошо, что уши стоят…»

Внезапно лужа окрасилась красным и как буд-то углубилась. Стены завибрировали в знакомом уже до настояшей боли ритме, «задышали», покрываясь венами всех оттенков вен – лилово-красным, лилово-синим, буд-то съедающим их чёрным, ядовитым и гнилым. Из густеющей кровавой лужи стала вылазить большая жаба. «Это… Квако? Я же убил тебя! Откуда ты взялся? Червём ко мне приполз?» За Квако вылазила другая жаба – «Квакевич! Палач!». Третьей жабой был Квака.