Повесть о любви и тьме

В год, когда вышла моя третья книга, “Мой Михаэль”, действие которой происходило в нашем квартале, увидел свет первый сборник Зелды “Досуг”. Я собирался написать ей несколько приветственных слов, но так и не написал. Думал послать ей свою книгу, но не послал: я ведь не знал, живет ли она по-прежнему на улице Цфания или переехала? Кроме того, “Моего Михаэля” я написал именно для того, чтобы подвести черту под моим иерусалимским прошлым, а не для того, чтобы вновь оказаться связанным с этим городом.

В некоторых героях рассказов из “Досуга” я узнал домашних учительницы Зелды, а также и кое-кого из наших соседей. После “Досуга” вышли поэтические сборники “Кармель невидимый” и “Ведь гора, ведь огонь”, принесшие Зелде известность и литературные премии. Поэтесса Зелда купалась в славе, но моя учительница Зелда, одинокая бездетная женщина, переплыла море своей славы, даже не оглянувшись по сторонам.

* * *

В годы моего детства, в конце британского владычества, весь Иерусалим сидел по домам и писал. Ведь в те дни радио почти ни у кого не было, не говоря уж о телевизоре, видео, стереосистемах, интернете, электронной почте или даже о телефоне. Но зато у каждого имелись карандаш и тетрадка.

В восемь вечера все сидели по своим жилищам, поскольку британцы ввели комендантский час. Но даже когда комендантский час отменяли, Иерусалим по своей воле сидел по домам и только ветер, уличные коты да лужицы света, отбрасываемого фонарями, метались снаружи. Да и их поглощала тень, когда проезжал патрульный британский джип с прожектором и пулеметом на крыше.

Ночи тогда были намного длиннее, потому что земной шар вращался тогда гораздо медленнее, а сила земного притяжения была намного сильнее. Электрический свет был тускл, потому что все были бедны и экономили на лампочках и освещении. Случалось, что электричество отключалось – то на несколько часов, а то и на несколько дней, – но жизнь продолжала себе течь и при свете закопченной керосиновой лампы. И зимние дожди были куда более затяжные, чем нынче, и вместе со струями дождя в закрытые ставни колотились ветры да грозы.

Каждый вечер у нас происходил церемониал: папа выходил на улицу и закрывал снаружи ставни. Мужественно папа нырял в разверстую пасть дождя, тьмы и неведомых опасностей ночи – так когда-то волосатые неандертальцы выбегали из теплой пещеры, чтобы добыть еду или защитить женщин своих и детей. Накинув на голову вывернутый наизнанку мешок, в одиночку, подобно рыбаку из рассказа “Старик и море”, выходил папа навстречу бушующей стихии.

Каждый вечер, завершив операцию “ставни”, папа возвращался и запирал дверь – на стене по обе стороны двери имелись железные скобы, на которые папа укладывал железный брус, и дверь наша становилась неприступной для врагов и погромщиков. Толстые каменные стены и железные ставни защищали нас от всех напастей мира – вместе с темной горой, которая, словно гигантский молчаливый борец, изготовившийся к схватке, тяжело нависала над нашим домом.

Весь внешний мир был отгорожен от нас, а внутри, в нашей бронированной ячейке, мы были только втроем – с обогревателем и стенами, укрытыми от пола до потолка слоями книг. Так наш дом, герметически закупоренный, каждую ночь медленно, словно бронированная подлодка, погружался в пучину зимы. А сам внешний мир заканчивался совсем рядом – если, выйдя со двора, повернуть налево, пройти еще примерно двести метров до конца улицы Амос, там еще раз налево и еще около трехсот метров, до последнего дома на улице Цфания. В этом месте дорога обрывалась, как обрывался и город, обрывался мир. Дальше лишь голые скалистые склоны, окутанные густой тьмой, ущелья, пещеры. И чужие деревни с каменными домами, иссеченными дождем и темнотой.