Повесть о любви и тьме

Из вечера в вечер сидели все жители Иерусалима в своих запертых домах и писали: профессора в Рехавии и ученые в Тальпиоте, мудрецы в Бейт ха-Керем и исследователи в Кирьят Шмуэль, поэты и писатели, идеологи и раввины, революционеры, пророки и мыслители. Если не книги, то статьи. Если не статьи, то рифмы, а то и памфлеты. И если не писали антибританские листовки, то сочиняли “письма в редакцию”. Или письма друг дружке. Весь Иерусалим из вечера в вечер склонялся над листом бумаги, правил, вычеркивал, шлифовал написанное. Дядя Иосеф и господин Агнон в домах один напротив другого в Тальпиоте. Дедушка Александр и учительница Зелда. Господин Зархи и господин Абрамский. Профессор Мартин Бубер, профессор Гершом Шолем, профессор Хуго Бергман, доктор Бен-Цион Нетаньяху… И возможно, моя мама. Папа писал о проникновении санскритских мотивов в национальный литовский эпос. Или о влиянии Гомера на становление поэзии Белоруссии. Он словно поднимал по ночам в нашей маленькой подлодке перископ, вглядываясь отсюда в Данциг или Словакию. И сосед наш справа, господин Лемберг, писал – сочинял мемуары на идише. И уж конечно, соседи слева, Быховские, тоже писали вечерами, и соседи сверху, семейство Розендорф, и семейство Штих из дома напротив. Только гора – сосед наш за задней стеной, – только она помалкивала. Ни строчки так и не написала.

Книги были той ниточкой жизни, что соединяла нашу подлодку с внешним миром. Со всех сторон нас осаждали: и горы, и пещеры, и пустыни, и британцы, и арабы, и подпольщики, и автоматные очереди в ночи, и взрывы, и засады, и аресты, и обыски, и тревога за будущее.

В те годы я надеялся, что вырасту и стану книгой.

Не писателем, а книгой. И причиной тому был страх.

Ибо постепенно всем, чьи родные так и не добрались до Эрец-Исраэль, стало ясно, что немцы убили их всех. В Иерусалиме царил страх, который люди всеми силами пытались загнать поглубже. Танки Роммеля докатились чуть ли не до порога Эрец-Исраэль. Итальянские самолеты бомбили Тель-Авив и Хайфу. Кто знает, что еще уготовят нам англичане перед тем, как уйдут. А после их ухода разве не поднимутся тотчас толпы кровожадных арабов, миллионы разъяренных мусульман, чтобы вырезать нас? Не оставят в живых никого, даже младенцев.

Конечно, взрослые старались не говорить обо всех этих ужасах в присутствии детей. По крайней мере, на иврите. Но случалось, что срывалось с их губ слово. Или кто-нибудь кричал во сне. Квартиры-клетушки были крохотными, стены тонкими, и ночами, когда гасили свет, я слышал, как родители перешептываются в кухне за стаканом чая и бисквитами “Фрумин”. Я улавливал слова “нацисты”, “партизаны”, “лагеря смерти”, “поезда смерти”, “дядя Давид”, “тетя Малка”, “маленький Даниэль” – мой двоюродный брат и ровесник.

И в душу просачивался страх: не все дети станут взрослыми. Некоторых убивают еще в колыбели. Или на прогулке.

На улице Нехемия с одним переплетчиком случился нервный срыв, он вышел на балкон и принялся вопить: “Евреи, спасайтесь! Спешите! Они всех нас сожгут!”

Воздух был напоен страхом. И я уже знал, как легко убить человека.

Правда, и книги сжечь вовсе не трудно. Но все-таки я вырасту и стану книгой, и всегда есть шанс, что хоть один экземпляр уцелеет – если не здесь, то в другой стране, в другом городе, в захолустной библиотеке, в уголке на забытой всеми полке. Я ведь сам видел, как книги умеют притаиться, погрузиться в пыльную темень, спрятаться меж пухлыми томами, под грудами журналов. Там, в темноте, находят они убежище, за спинами других книг…

39

Спустя тридцать лет, в 1976 году, пригласили меня на два месяца в Иерусалим, чтобы прочесть несколько лекций в Еврейском университете. Университет выделил мне однокомнатную квартиру на горе Скопус, там каждое утро сидел я и писал рассказ “Господин Леви”, вошедший в книгу “Гора Дурного совета”. Действие рассказа происходит на улице Цфания в последние дни британского мандата, и поэтому я отправился побродить по улице Цфания и соседним с ней, поглядеть, что изменилось с тех пор. Частная школа “Отчизна ребенка” давно закрылась, дворы забиты всяким хламом, фруктовые деревья зачахли. Учителя, чиновники, переводчики, кассиры, переплетчики, доморощенные философы, сочинители “писем в редакцию” – почти все они исчезли. А квартал заполнила религиозная беднота. Почти все наши соседи исчезли, если судить по фамилиям на почтовых ящиках. Только госпожу Штих, маму горбатенькой девочки Менухеле, я видел один раз издали: она дремала на скамеечке в углу захламленного двора, рядом с мусорными баками. С каждой стены вопили хриплыми голосами надписи, грозящие грешникам всевозможными карами: “Сметены ограды скромности!”, “Великая беда навалилась на нас!”, “Не прикасайтесь к нашим Мессиям!”, “Камень из стены возопит о злой напасти!”, “О горе! Велика жуткая мерзость, подобной ей еще не было в Израиле!” И все в таком вот духе.