Повесть о любви и тьме

Так и получалось, что не было в целом мире ни единого уха, готового повернуться ко мне. А если даже до меня нисходили, то уже через три-четыре минуты на слушателя моего наваливалась страшная усталость, скрыть которую не могли показная вежливость и попытки изобразить интерес.

И только учительница Зелда всегда слушала меня. И не как добросердечная тетушка, из жалости готовая отдать себя на растерзание говорливому мальчику, из которого слова так и извергаются. Нет, она слушала вдумчиво, всерьез, с любопытством.

И еще – она уважала меня. Если ей было интересно, то она незаметно подбадривала меня, а вот если разговоры мои казались ей неинтересными, то она говорила об этом прямо:

– Ладно, хватит. Думаю, тебе лучше остановиться.

Прочие взрослые, уже через пару минут перестававшие меня слушать, не мешали мне говорить и говорить, хоть часами. А сами думали о своих делах, только изображая внимание.

Мне было восемь лет, но я уже читал газеты и журналы – в придачу к тем неисчислимым книгам, которые проглатывал. Я читал все, что попадало в мои руки. Папину библиотеку я уже прочесал вдоль и поперек, в каждую книгу на современном иврите я впивался и старательно грыз.

А еще я непрерывно сочинял стихи: о еврейских бойцах, о подпольщиках, о жуке, растоптанном грубым башмаком, об осенней печали. Стихи свои я тут же давал почитать Зелде, она относилась к ним с опаской, словно осознавая свою ответственность. Что она говорила о них – я сейчас не помню. Да и стихи начисто выветрились из памяти.

* * *

Учительница Зелда открыла мне иврит, какого я прежде не слышал ни в доме профессора Клаузнера, ни в нашем доме, ни на улице, ни в прочитанных книгах, – иврит странный, своевольный, иврит религиозных притч и хасидских историй, иврит народных пословиц и изречений, насыщенный заимствованиями из идиша, не различающий мужской и женский род, настоящее время с прошедшим, подменяющий существительное прилагательным. Иврит неряшливый и даже путаный. Но сколько силы было в том языке! Если рассказывалось о снеге, то казалось, что все слова в истории из снега. А когда повествовалось о пожаре, то пылали и сами слова. А если история была о вине, то буквы точно кто-то окунул в вино, от них кружилась голова.

От нее я узнал, что есть такие слова, которые требуют, чтобы вокруг них была полная тишина, только тогда они начинают звучать. Это как картины на стене. Некоторые из них не терпят соседства.

Зелду не смущало, что я посвящен в какие-то ее секреты.

К примеру, я и понятия не имел, а она ни полусловом не намекнула, что Зелда – не только моя учительница, но и поэтесса, и что стихи ее публикуются во второстепенных журналах. И еще я не знал, что она, как и я, – единственный ребенок в семье. Не знал я, что она из рода рабби Шнеура Залмана, основателя Хабада[40], что она двоюродная сестра главы любавических хасидов рабби Менахема-Мендла (их отцы были родными братьями). Не знал я, что она училась рисованию, участвовала в драматической студии, что кроме стихов писала и лирическую прозу. Я не представлял себе, что мой соперник – это раввин Хаим Мишковский, прозванный из-за высокого роста Длинный Хаим и даже Длинная Жизнь. Два года спустя после того лета они поженятся, вот только жизнь его оказалась совсем не длинной.

В начале осени сорок седьмого года я начал учиться в третьем классе религиозной школы для мальчиков “Тахкемони”. Новые впечатления и чувства захватили меня, да и не подобало мне, словно малышу, держаться за подол учительницы младших классов, соседи и так уже удивленно вскидывали брови, а ребята в округе потешались надо мной. Да и я сам слегка подсмеивался над собой – чего это я несусь к учительнице каждое утро. Небось весь квартал вот-вот начнет болтать о ненормальном мальчишке, развешивающем ее постирушку, подметающем ее дворик, а ночами, когда небо усыпано звездами, мечтающем на ней жениться…

* * *

Спустя несколько недель вспыхнули в Иерусалиме кровавые столкновения между евреями и арабами, затем началась Война за независимость, бомбежки, осада и голод. Я отдалился от учительницы Зелды, уже не бежал к ней по утрам, умытый и причесанный, не сидел с ней в ее дворике. Не приносил ей свеженаписанных стихов. Если мы встречались на улице, я скороговоркой тарахтел: “Доброе-утро-как-поживаете-учительница-Зелда”. Без всякого вопросительного знака, и тут же убегал, не дожидаясь ответа. Я стыдился того, что было. И стыдился того, что не сказал ей, почему больше не бываю у нее, ничего не объяснив. И еще я стыдился того, что она-то точно знает, что в мыслях своих я с ней вовсе не расстался.

А затем наше семейство наконец-то выбралось из квартала Керем Авраам. Мы переехали в Рехавию – сбылась мечта моего отца. Потом умерла мама, а я уехал в кибуц. Иерусалим я хотел оставить в прошлом. Навсегда. Все прежние связи мои были оборваны. Временами в каком-нибудь журнале я натыкался на стихотворение Зелды – так узнавал я, что она жива и по-прежнему живет чувствами. Но после смерти мамы я чурался чувств и уж точно хотел держаться как можно дальше от женщин, живущих чувствами.