Повесть о любви и тьме

Каждое утро, перед самым восходом или сразу после, я обычно выхожу проверить, что нового в пустыне. Пустыня здесь, в Араде, начинается в конце нашей улицы. Со стороны Эдомских гор прилетает по утрам восточный ветер, тут и там маленькие смерчи безуспешно пытаются оторваться от земли. Мини-смерчи трепещут, искажаются, теряют форму и угасают. Горы еще скрыты туманом, поднимающимся от Мертвого моря и серым покрывалом окутывающим и восход, и горные отроги, – будто и не лето сейчас, а глубокая осень. Но осень эта мнимая – спустя три часа снова воцарится сухая жара. Как вчера. Как позавчера. Как неделю назад. И как месяц назад.

Но пока ночная прохлада держится. Дыхание земли, смоченной росой, смешивается с легким запахом серы, душком овечьего помета, пыльными запахами колючек и погасших костров. Это запах Эрец-Исраэль с древнейших времен. Я спускаюсь к вади, пересохшему руслу. Иду по извилистой, довольно крутой тропке до края утеса, с которого открывается мне Мертвое море – в девятистах метрах подо мной, примерно в двадцати пяти километрах отсюда. Тень от гор на востоке падает на воду, окрашивая ее в цвет старой меди. Время от времени остроконечному лучу света удается пробить облака и коснуться воды. Море откликается слепящей мерцающей вспышкой. Словно в глубине его бушует буря и сверкают молнии.

Отсюда и до тех мест простираются голые меловые скалы с черными вкраплениями гранита. И меж этих скал, там, где начинается небесный свод, на вершине холма прямо передо мною – три черные козочки, рядом человеческая фигура, завернутая в черное от пяток до макушки. Бедуинка? А у ног ее собака? Но вот все они исчезают за склоном – и женщина, и козы, и собака. В сером застывшем мареве каждое движение кажется нереальным. Откуда-то доносится лай. Я вижу на тропинке, в нескольких шагах от себя, ржавую гильзу. Как она попала сюда? Быть может, как-то ночью прошел здесь караван контрабандистов с навьюченными верблюдами, пробирающийся в Синай или к южным отрогам Хевронских гор, и один из контрабандистов потерял эту гильзу. Или просто выбросил, спросив себя, зачем он ее таскает, к чему она ему.

В этот час можно услышать глубокий голос безмолвия пустыни. Это не та тишина, что бывает перед бурей, не тишина конца всего сущего, а безмолвие, окутывающее еще одну тишину, еще более глубокую. Несколько минут стою я там, вдыхая тишину, словно запах. А затем поворачиваю назад. Поднимаюсь от вади к концу улицы под возмущенный хор собак, заходящихся лаем в каждом дворе. Возможно, им кажется, что я несу с собой пустыню.

В кроне дерева у последнего на улице дома целый парламент ласточек увлечен шумной дискуссией, все перебивают друг друга, все кричат. Словно это и не птицы вовсе, а львы, так они грохочут; можно подумать, что уход ночи и первый свет – событие беспрецедентное, которое нужно срочно обсудить.

* * *

На подъеме улицы старый автомобиль заходится в приступе хриплого кашля, словно заядлый курильщик. Разносчик газет безуспешно увещевает пса, не желающего его пропускать к дому. Мой сосед, отставной полковник, невысокий, коренастый, загорелый, с грудью, заросшей густым лесом седых курчавых волос, поливает из шланга розы в палисаднике у своего дома. Его квадратное тело напоминает мне кованый сундук, засунутый в голубые тренировочные штаны.

– Розы изумительные. Доброе утро, господин Шмулевич.

– Что уж такого доброго в нынешнем утре? – атакует он с ходу. – То, что Перес уже успел продать всю страну Арафату?

Я замечаю, что на это можно взглянуть иначе, а он скорбно говорит:

– Одной Катастрофы, постигшей еврейство в годы Второй мировой, по-видимому, для нас недостаточно, чтобы извлечь уроки. Это несчастье ты называешь “миром”? Ты вообще слышал про Судетскую область? Про Мюнхен? Про Чемберлена?

У меня, разумеется, есть на это ответ, подробный и аргументированный, но я все еще наполнен тишиной, что впитал в вади, а потому говорю:

– Вчера вечером у вас играли “Лунную сонату”. Я проходил мимо и даже остановился, чтобы послушать. Это ваша дочь? Замечательно играла. Передайте ей.

Он перемещает струю на следующую клумбу и улыбается мне, словно застенчивый ученик, которого неожиданно выбрали тайным голосованием в ученический совет школы.

– Это не дочь. Дочь моя в Прагу умотала. Играла дочка моей дочери. Внучка то есть. Даниэла. Заняла третье место на конкурсе молодых дарований всего Южного округа. Хотя все говорили, что она заслуживала, по крайней мере, второго места. А еще она пишет очень красивые стихи. В них столько чувства. Может, у тебя найдется немного времени? Можно дать тебе почитать их? Подбодришь девочку. А то и в газету отдашь, чтобы напечатали? От тебя они уж наверняка примут…

Я обещаю господину Шмулевичу, что при случае с удовольствием прочитаю стихи Даниэлы. Конечно. Почему нет. Не стоит благодарности.