Повесть о любви и тьме

Двор был окружен мощным каменным забором, за которым прятался фруктовый сад. Сад казался погруженным в полумрак, такой густой была тень, отбрасываемая деревьями и виноградными лозами. Изумленный взгляд скользил по аллеям в поисках Древа жизни и Древа познания. Перед домом был колодец, вокруг него – просторная площадка, мощенная полированными каменными плитами, красноватыми с голубоватыми прожилками. На краю площадки стояла беседка, плотно оплетенная виноградом, который продувал западный ветер. Несколько каменных скамеек и низкий широкий каменный стол манили под сень этой беседки, хотелось расположиться поудобнее в ее тени и наслаждаться жужжанием пчел, пением птиц, журчанием фонтана. Прямо у самой беседки был маленький бассейн в форме пятиконечной звезды, тоже каменный, выложенный внутри голубыми керамическими плитками, украшенными арабской вязью. В центре бассейна негромко журчал фонтан. Стайки золотых рыбок медленно сновали среди водяных лилий.

Мы трое, взволнованные, пораженные, поднялись по каменной лестнице, ведущей на широкую веранду, – с нее открывался вид на северные стены Старого города, за которыми виднелись минареты и купола. На веранде стояли плетеные кресла с подушками и скамеечки для ног. Рядом с креслами – небольшие инкрустированные столики. И здесь, как и в беседке, тянуло расположиться на отдых, любоваться видом на холмы и стены, дремать в тени крон или умиротворенно впитывать безмолвие гор.

Но мы не задержались ни в саду, ни в беседке, ни на веранде, а осторожно дернули за шнурок колокольчика у железной двустворчатой двери, покрытой замысловатыми металлическими барельефами: симметрично свисали виноградные гроздья, плоды граната, венки из цветов с усиками и тычинками. Пока дверь не открылась, дядя Сташек обернулся к нам и приложил палец к губам, словно подавая тете Мале и мне последний предупреждающий сигнал: вежливость! сдержанность! тактичность!

* * *

Вдоль всех четырех стен просторной прохладной гостиной тянулись мягкие диваны. Они стояли так близко друг к другу, что их деревянные резные подлокотники соприкасались. Мебель в комнате была изукрашена искусной резьбой: цветы, листья, венки – казалось, это представители сада, что окружает дом. Диваны были обтянуты полосатой тканью – красное с небесно-голубым. На диванах толпились пестрые, вышитые подушки. Пол покрывали ковры с богатым орнаментом, на одном из ковров в райских кущах резвились райские птицы. Перед каждым диваном стоял низкий столик, только вместо столешниц там были металлические подносы, круглые и вместительные. Поверхность этих подносов тоже покрывала затейливая гравировка, но уже не цветы и плоды, а абстрактный орнамент, напоминающий лабиринт. Его линии походили на арабские буквы, а возможно, это и в самом деле было стилизованное арабское письмо.

Из этого зала выходило не то шесть, не то семь дверей, которые вели во внутренние покои. Стены комнаты были затянуты вышитыми тканевыми панно, между которыми проглядывала кладка, и даже она была выкрашена в лилово-красные и зеленоватые тона. Потолки были высокие. На стенах украшения – старинные дамасские сабли, ятаганы, кинжалы, а также копья, пистолеты, длинноствольные ружья. Прямо напротив входа стояло массивное бордовое кресло, справа от него такое же кресло, но лимонного цвета, а слева – огромный, невероятно изукрашенный буфет в стиле барокко, настоящий дворец, с бесчисленными отделениями, где за стеклянными дверцами было не счесть фарфоровых чашек, хрустальных бокалов, серебряных кубков, начищенной медной посуды и безделушек из хевронского и сидонского стекла.

В глубокой нише между окнами расположилась зеленая ваза, инкрустированная перламутром, из нее торчали разноцветные павлиньи перья. В других нишах обосновались большие медные кувшины и сосуды из стекла и керамики. Четыре вентилятора, подвешенные к высокому потолку, с неумолчным жужжанием разгоняли воздух, наполненный густым сигаретным дымом. Из центра потолка, между четырьмя вентиляторами, прорастала гигантская медная люстра, похожая на густое ветвистое дерево, роскошная крона которого цвела хрустальными подвесками, плодоносила сверкающими грушами электрических лампочек, горящих даже теперь, хотя через широкие окна лился свет летнего утра. Верхнюю арочную часть окон венчали витражи, где симметрично повторялись букетики из клевера. Каждый лист окрашивал дневной свет по-своему: в красный, зеленый, золотистый, фиолетовый.

На двух противоположных стенах раскачивались подвешенные на крюках две птичьи клетки. В каждой клетке обитала пара нарядных попугаев, яркие перья их переливались всеми оттенками оранжевого, бирюзового, желтого, зеленоватого, синего. Время от времени один из попугаев грубым, хриплым, словно у старого курильщика, голосом выкрикивал: “Тфадаль!”[41], “Силь ву пле! Инджой!” А из клетки с другого конца комнаты тут же любезно отвечало сладкое сопрано: “Вери свит! Вери лавли!”[42]