Повесть о любви и тьме

Про себя я засчитываю это обещание как мой скромный вклад в поддержку мира. Позже, в своем кабинете, я стою у окна с чашкой кофе в руке, на диване лежит утренняя газета. Слушаю по радио выпуск новостей – говорят о семнадцатилетней арабской девушке, тяжело раненной автоматной очередью при попытке заколоть израильского солдата на одном из блокпостов у Бейт-Лехема. Утренний свет, смешанный с серым туманом, уже начинает пламенеть, и вскоре его сменяет резкая, бескомпромиссная синева.

* * *

В мое окно виден маленький садик – несколько кустов, вьюнок, хилое лимонное деревце. Я все еще не знаю, выживет оно или умрет – крона чахлая, а ствол изогнулся так, что похож на руку, силой заломленную назад. Слово “изогнулся” потянуло за собой другое – “изгиб”, а оно пробудило воспоминание об отце, который говорил мне, что на иврите все слова, начинающиеся с букв аин и куф, как, например, слово икуль (изгиб), почти без исключения сообщают, что дело плохо.

– Да и ты сам, ваше высочество, наверняка обратил внимание, что инициалы твои, Амос Клаузнер, случайно или нет – это тоже аин и куф.

Быть может, сегодня я напишу статью для “Едиот ахронот”, самой тиражной израильской газеты, и постараюсь объяснить господину Шмулевичу, что наш уход с территорий, захваченных в ходе Шестидневной войны, не ослабит Израиль, а только укрепит его. Объясню, что неверно в любом событии вновь и вновь видеть только Катастрофу, Гитлера и Мюнхен.

Однажды долгим летним вечером, когда кажется, что вечерний свет не угаснет никогда, мы с господином Шмулевичем, в майках и сандалиях на босу ногу, сидели на нашей общей каменной ограде, и он рассказал мне, как двенадцатилетним мальчиком был увезен в концентрационный лагерь Майданек, вместе с родителями, тремя сестрами и бабушкой. Уцелел только он один. Он не пожелал сообщить, как он выжил. Пообещал, что, может, расскажет в другой раз. Но и в другие разы он предпочитал попытки раскрыть мне глаза, чтоб оставил я свою наивность и перестал верить в возможность мира с арабами, мол, мне следует зарубить себе на носу, что их единственная цель – вырезать всех нас до единого, а их болтовня о мире – не более чем ловушка, способ усыпить нас, одурманить. Как тогда…

* * *

Я решил отложить статью. Незавершенная глава этой книги ждет меня на столе среди вороха отвергнутых черновиков, скомканных записок и страниц с тьмой вымаранных слов и строк. Это глава об учительнице Изабелле из школы “Отчизна ребенка” и кошках. Мне предстояло кое в чем пойти на уступки: вычеркнуть пару происшествий с котами и пару эпизодов с кассиром Гецелем Нахлиэли. Хотя они вполне забавны, но никак не способствуют продвижению повествования. “Способствуют продвижению”? Да я понятия не имею, куда эта книга вообще двигается и зачем этому “способствовать”.

Уже отзвучали утренние семичасовые новости, уже покончил я со второй чашкой кофе, но так и стою у окна. Маленькая птичка-медосос – невероятно красивая, с опереньем бирюзового цвета – поглядывает на меня с ветвей лимонного дерева. Она покачивается, трепещет крылышками, перепрыгивает с ветки на ветку, щеголяет передо мной всем блеском своего оперения. Головка у нее почти фиолетовая, шейка голубая с металлическим отливом, а на грудке что-то навроде изысканной желтой манишки. Добро пожаловать, птичка. О чем ты собираешься напомнить мне нынешним утром? О посвященных тебе строках Бялика? О супругах Изабелле и Гецеле Нахлиэли? О моей маме, которая некогда подолгу стояла у окна? Но довольно. Пора и за работу. Надо воспользоваться остатками той тишины, что впитал я в себя перед восходом.

* * *

В одиннадцать я сел в машину и поехал в центр Арада, чтобы уладить всякие дела: почта, банк, поликлиника, канцелярский магазин. Беспощадное солнце дотла выжигает улицы, вдоль которых стоят худосочные деревья с запыленными кронами. Свет пустыни уже раскален и до того ожесточился против тебя, что глаза твои сами собой превращаются в узкие щелочки – бойницы танка.

У банкомата небольшая очередь. И еще одна небольшая очередь у газетного киоска, где восседает господин Вакнин. В Тель-Авиве, летними каникулами в пятидесятом или пятьдесят первом году, неподалеку от квартиры тети Хаи и дяди Цви, на севере улицы Бен-Иехуда, показал мне мой двоюродный брат Игаэль киоск брата Бен-Гуриона. И каждый мог подойти и запросто говорить сколько влезет с родным братом Бен-Гуриона, очень на него похожим. И задавать ему вопросы. “Как поживаете, господин Грин? Сколько стоят вафли в шоколаде, господин Грин? Разразится ли в ближайшее время война, господин Грин?” Только о брате спрашивать было нельзя. Вот так. Очень он не любил, когда его спрашивали о брате.

Я завидовал тельавивцам: у нас, в квартале Керем Авраам, не было ни знаменитостей, ни братьев этих знаменитостей. Только “малые пророки”, как их называют в библейском каноне, присутствовали в именах наших переулков и улиц: Амос, Овадия, Цфания, и Вагай, и Зхария, и Наум, и Малахи, и Иоэль, и Хавакук, и Хошеа…