Повесть о любви и тьме

Папа, набравшись мужества, позвонил в контору “Силуани и сыновья”, располагавшуюся в самом низу улицы Принцессы Мэри. Представившись по-английски и по-французски, папа попросил – опять же по-английски и по-французски – предоставить ему возможность поговорить с господином Силуани-старшим. Секретарь, молодой и вышколенный, с прохладной вежливостью попросил – по-английски и по-французски – оказать любезность и подождать пару минут, после чего вернулся к разговору и объявил, что он как секретарь фирмы уполномочен принять и записать все предназначенное господину Силуани. Папа продиктовал юному секретарю – по-английски и по-французски – краткое сообщение о наших чувствах, принес извинения, выразил беспокойство о состоянии дорогого малыша, сказал о нашей готовности нести все расходы, связанные с лечением, а также сообщил о нашем искреннем желании встретиться, чтобы выяснить все обстоятельства и исправить то, что можно исправить.

Ответа от семейства Силуани мы не получили ни напрямую, ни через мистера Нокс-Гилфорда. Пытался ли папа иными путями выяснить, насколько тяжела травма малыша Аувада? И что рассказала про меня Айша, а о чем умолчала? Если и удалось папе что-либо выяснить, мне он не сказал ни слова. Никогда мы с папой не говорили о той субботе. Даже случайно не упоминали. И даже спустя много лет, через пять лет после Шестидневной войны, то есть в 1972 году, в день поминовения Малы Рудницкой, когда несчастный Сташек, сидя в своем инвалидном кресле, полночи все говорил и говорил, вспоминая всевозможные ситуации, хорошие и ужасные, даже тогда ни словом не обмолвился он о той субботе на вилле Силуани.

Однажды, в 1967 году, сразу после Шестидневной войны, в результате которой Восточный Иерусалим перешел под израильскую юрисдикцию, я отправился туда сам. Ранним летним утром, в субботу, в точности той же дорогой, какой мы шли в ту субботу. Новые железные ворота в каменной ограде, перед домом черный, лоснящийся немецкий автомобиль, стекла которого закрыты серыми шторками. Верх каменной стены, окружавшей виллу, утыкан битым стеклом. Было ли так в прошлом, я не помнил. Поверх стен виднелись кроны деревьев. А над кронами развевался на легком ветру флаг иностранного государства. Рядом с новыми железными воротами сверкала начищенная медная табличка, которая на одном из европейских языков и на арабском указывала название державы. Ко мне уже направлялся охранник, вопросительно глядя на меня, я извинился и зашагал в сторону горы Скопус.

* * *

Рана на подбородке зажила довольно быстро.

Доктор Голландер, детский врач из поликлиники на улице Амос, со всей осторожностью удалила швы, наложенные в ту субботу на станции скорой помощи.

И в тот день, когда мне сняли швы, опустился непроницаемый занавес, скрывший все, что имело отношение к той катастрофе. И тетя Мала, и дядя Сташек тоже включились в эту операцию умолчания. Ни единого слова. Ни о квартале Шейх Джерах, ни об арабских малышах, ни о железной цепи, ни о фруктовых садах и тутовых деревьях, ни о шрамах. Табу. Не было. Никогда. Только мама в своей манере бросила вызов цензуре: однажды, когда сидели мы с ней вдвоем за кухонным столом, рассказала она индийскую притчу.

Много лет тому назад жили два монаха, державшие всевозможные строгие обеты и налагавшие на себя всяческие запреты. В частности, дали они обет пешком исходить всю Индию из края в край. И обет полного молчания: ни один из них не произнесет ни единого слова, даже во сне, во все дни их пешего путешествия. Не издаст ни звука. Но вот однажды, когда шли они берегом реки, услышали крик о помощи – кричала женщина, тонувшая в бурном потоке. Без слов младший монах бросился в воду и вынес женщину на берег, молча положил ее на песок, и оба аскета продолжили путь в полном безмолвии. И вот спустя полгода или даже целый год вдруг спросил молодой монах своего товарища: “Скажи, как ты думаешь – я согрешил, неся ту женщину?” Но товарищ ответил ему вопросом на вопрос: “А ты все еще продолжаешь нести ее?”

* * *