Повесть о любви Херея и Каллирои

Тут выехал вперед Дионисий, и так как ему доложили о присутствии родственницы Фарнака, то он соскочил с коня и любезно подошел к Родогуне, а та, зардевшись, проговорила:

— Хочу поздороваться со своей сестрой.

С этими словами она направилась к армамаксе. Каллирое, таким образом, было уже невозможно дольше оставаться скрытой, и Дионисий, смущенно вздохнув, нехотя попросил Каллирою выйти из армамаксы. И в то же мгновение потянулись к Каллирое не только взоры, но и души всех присутствующих. Люди почти что падали друг на друга: каждому хотелось получше ее рассмотреть, подойдя к ней возможно ближе. Блеснуло лицо Каллирои, и сияние его приковало к себе глаза всех, как влечет к себе яркий, в глубокую ночь внезапно вспыхнувший свет. В изумлении варвары поклонились ей, и никто больше уже не замечал присутствия Родогуны. Осознала и Родогуна свое поражение. Не имея возможности отойти, но и не желая, чтобы на нее глядели, скользнула она вместе с Каллироей под ее полог и сдалась победителю. Занавешенная покрывалом, продолжала двигаться армамакса дальше, а люди, которые видеть Каллирою больше уже не могли, целовали ее колесницу.

Царь, услышав о прибытии Дионисия, тотчас же велел Артаксату, евнуху, так объявить ему: «Хотя предъявляя обвинение человеку, которому вверена большая власть, и надлежало тебе не мешкать, но эту вину я тебе прощаю, поскольку ты ехал в сопровождении жены. Сейчас я справляю праздник и занят я жертвоприношениями, на тридцатый же день, считая от нынешнего, я выслушаю тяжбу». Дионисий отвесил поклон и удалился.

4

После того началось подготовление обеих сторон к суду, словно как бы к большой войне, причем в народе произошел раскол: та часть варваров, которая принадлежала к кругам сатраповским, стояла за Митридата. Недаром же происходил он из старого бактрийского рода[139] и в Карию переселился только впоследствии. А Дионисий вызывал сочувствие низших слоев населения, считавших, что посягательство на жену — и, главное, еще на какую! — являлось такого рода обидой, которая шла в прямое нарушение законов. Волновалась и женская половина Персии: симпатии разделились и тут. Те из женщин, которые были высокого мнения о собственной красоте, завидовали Каллирое и хотели, чтобы она вышла из суда опозоренной, рядовая же масса, завидовавшая местным красавицам, желала, чтобы прославилась чужеземка.

Что же касается обоих соперников, то как тот, так и другой, каждый про себя в отдельности, считал, что победа находится у него в руках. Дионисий надеялся на письма, написанные Митридатом к Каллирое от имени Херея: что Херей жив, этого Дионисий не допускал никак. А Митридат, во власти которого было показать Херея воочию, был убежден, что пойман он быть не может. Впрочем, он заручался приспешниками, притворяясь, будто он боится, дабы с тем большим блеском оправдаться благодаря неожиданности.

Ни персы, ни персиянки в течение этих тридцати дней ни о чем другом между собою не разговаривали, как только о предстоящем суде, так что, сказать по правде, весь Вавилон тогда был сплошным судилищем. Назначенный срок представлялся долгим для всех, и не только для посторонних, но и для самого царя. Никогда еще ни одно олимпийское состязание[140], ни одна элевсинская ночь[141] не ожидалась с таким нетерпением. Когда же наступил назначенный день суда, царь сел на полагавшееся ему место. Во дворце имеется особое помещение, предназначенное служить судилищем, замечательное и по размерам, и по красоте. Там посредине стоит царский трон, по обеим сторонам от которого находятся места для приближенных царя, являющихся, в силу ли своей знатности, или же по личным заслугам, «начальниками начальников». Вокруг трона стоят лохаги и таксиархи[142] и наиболее важные из царских вольноотпущенников, так что правильно можно было бы сказать про это собрание:

Боги у Зевса-отца на помосте златом заседали

.[143]

В молчаливом страхе вводятся тяжущиеся.

Так и в то раннее утро первым вошел Митридат в сопровождении друзей и родственников, невеселый, без всякой пышности, в качестве обвиняемого, вызывающего к себе сострадание. За ним, одетый по-гречески в милетскую столу[144], шел, держа в руке письма, Дионисий. Когда их ввели, они поклонились. После этого царь приказал огласить письма, письмо Фарнака и то, которое сам он ему написал в ответ, дабы тяжущиеся узнали, в каком порядке дело о них возбуждено. Вслед за оглашением царского письма раздались возгласы восторга по поводу нравственной высоты царя и его справедливости. Затем, после наступившего молчания, первым должен был говорить Дионисий как обвинитель, и взоры всех обращены были на него. Но выступил с заявлением Митридат: