Повесть о первых героях

Скорее в Красноярск! Только прилетел, новое распоряжение: забирайте летное обмундирование и немедленно во Владивосток. Тут уже Василий Сергеевич понял, что его посылают спасать челюскинцев.

Во Владивостоке Молоков впервые встретился с Каманиным — молодым военным летчиком, вместе с которым ему предстояло лететь.

Казалось, первая их встреча большой дружбы не предвещала. Каманин летел своим звеном — пять пилотов и пять самолетов — и не очень одобрительно смотрел на включение в состав его отряда летчиков «со стороны». Молоков сердцем понимал молодого командира и не осуждал его, зная, что тот руководствуется интересами дела: Каманин верил в своих военных летчиков, верил, что справятся с поставленной задачей, и не видел необходимости в замене кого-нибудь из них.

Все это честно и открыто Каманин и высказал в беседе с Молоковым.

Самолеты уже были бережно погружены в трюм парохода. Прощальный гудок. «Смоленск» отваливает от стенки и неторопливо выходит из бухты. Впереди — морской путь на Камчатку. Как водится, отъезжающие толпятся на палубе, посылая берегу последние приветы. Молоков остается на берегу. Он тоже кричит, машет руками, от всей души желая ребятам успеха. Он не плывет — самолета нет, а просто путаться под ногами незачем.

«А жаль, — думает Василий Сергеевич. — Хотелось бы слетать на льдину. Доказать, что не зря готовился, учился все эти годы. Выполнить долг летчика-коммуниста… Долг? Да, мой долг сейчас быть вместе с ними! Ведь ребята поехали молодые, горячие, а у меня — опыт полярного летчика, знание Севера… Нет, не могу я здесь оставаться, К черту самолюбие! Дело важное!»

И в Москву, в правительственную комиссию летит телеграмма, в которой Молоков сообщает о том, что из-за отсутствия машины не может принять участие в спасении челюскинцев, и просит, учитывая его опыт, знания и твердую уверенность в успехе, дать распоряжение о выделении ему самолета. Пароход уже ушел. Но Москва решала недолго. Тут же был получен ответ:

«Дано указание о выделении вам самолета, догоняйте пароход».

Четыре часа бешеной гонки на катере, — вот он пароход! Поднялись на борт.

Не медля ни минуты, Молоков попросил Каманина показать ему самолет.

Спустились в трюм. Каманин указал на машину, выкрашенную в темно-голубой цвет, с цифрой «2» на борту. Так и вошел потом этот самолет в историю челюскинской эпопеи как молоковская «голубая двойка».

В своем дневнике Молоков записал:

«Сегодня мне показывали машину, на которой я должен лететь. Она очень старенькая, и, говорят, мотор уже имеет 108 часов налета. Но это ничего. Я рад, что мне дали хоть такую машину. Мы уж с ней по-стариковски поработаем. В общем, все, что от меня зависит, я сделаю и до лагеря долечу».

Но после первых же полетов пилот изменил мнение о качествах «голубой двойки».

Вот другая запись из дневника:

«Я с ним познакомился по-настоящему и проникся к нему уважением… Честь и хвала самолету Р-5. Он оказался очень прочным и допускал возможность работы при наличии неблагоустроенных аэродромов. В пилотажном отношении машина также обладает прекрасными качествами».

С Василием Сергеевичем летел отличный бортмеханик Пилотов. Он неустанно и бережно заботился о машине, и она не подвела.

Опередив события, следует рассказать, что в июне 1934 года Леваневский и Молоков прибыли в Лондон изучать современную английскую авиацию. Василий Сергеевич подробно рассказывал там о качествах Р-5 и всячески хвалил эту неприхотливую, выносливую, послушную машину.

На одном приеме, когда Молоков кончил говорить, его отозвал в сторону тихий, скромный человек и с силой пожал руку. Это был Поликарпов — конструктор многих советских самолетов, в том числе и Р-5.

…Итак, пять однотипных машин Р-5, поднявшись с небольшого замерзшего озера, взяли курс на лагерь Шмидта, куда от Олюторки было 2500 километров. Стартовало пять самолетов, финишировало только два.

Молоков хранил карты своих многочисленных перелетов, в том числе и карту пути в лагерь челюскинцев. Черной извилистой линией был отмечен на ней полет каманинского звена. Заштрихованные горные хребты выглядели на бумаге мирными, спокойными. На карте не было, разумеется, никаких следов пурги, туманов, поломок, вынужденных посадок, переживаний. А в действительности все это было в избытке. Василий Сергеевич разворачивал при мне эту старую карту и, всматриваясь в нее, вспоминал один за другим эпизоды этого поистине героического полета.