Повесть о старых женщинах

Когда Сэмюел получил тысячу листов с двадцатью тысячами подписей, он возжелал добиться двадцати пяти тысяч. Он также объявил, что твердо намерен сопровождать молодого Лотона с прошением в Лондон. Таким образом, это прошение оказалось одним из самых примечательных прошений современности. Во всяком случае, такое определение дал ему «Сигнал». «Сигнал» ежедневно помещал на своих страницах отчет об успехах в сборе подписей, успехи были поразительными. На некоторых улицах прошение подписали все домовладельцы. Первые листы были оставлены для подписей членов парламента, священнослужителей, гражданских сановников, мировых судей и т. п. Эти листы были великодушно заполнены. Первым свою подпись поставил пожилой священник англиканской церкви в Берсли, после него, как и положено, — мэр Берсли, а потом — разные члены парламента.

Из гостиной вышел Сэмюел. Он пошел в нижнюю гостиную, а потом в лавку, но ничего худого не воспоследовало. Кашель у него не совсем, но почти прекратился. Погода стояла для этого времени года удивительно теплая. Он повторил, что должен ехать с петицией в Лондон, и поехал. Констанции не удалось найти веских доводов для возражений. Она тоже была несколько увлечена историей с прошением, которое весило значительно более ста фунтов. В Лондоне была своевременно получена венчающая документ подпись члена парламента от Найпа, и единственным разочарованием для Сэмюела послужило то, что до задуманных двадцати пяти тысяч подписей не хватало нескольких десятков. Их можно было бы получить, если бы столь настоятельно не торопило время. Сэмюел вернулся из Лондона знаменитым, уверенным в себе человеком, но кашель у него вновь усилился.

Его убежденность в силе общественного мнения и в присущей правосудию справедливости могла бы оказаться уместной, если бы тогдашний министр внутренних дел не был одним из пресловутых человеколюбивых должностных лиц. В правящих кругах маркиз Вельвин славился своими человеколюбивыми побуждениями, которые вели постоянную борьбу с его чувством долга. К сожалению, чувство долга, которое он унаследовал от многих поколений своих предков, почти при всех стычках оказывало разрушающее действие на его человеколюбивые побуждения. Говорили, что впоследствии он ужасно страдает. Страдали и другие, ибо не было известно ни одного случая, когда он рекомендовал бы отменить наказание розгами. Некоторые смертные приговоры он заменил другими наказаниями, но в отношении Дэниела Пови он этого не сделал. Он не мог допустить, чтобы на него оказала влияние волна народных чувств, а тем более — подпись его племянника. Он подверг это дело, как и все другие, терпеливому, беспристрастному изучению. Он провел ночь без сна, пытаясь найти основания для того, чтобы уступить своим человеколюбивым побуждениям, но безуспешно. Как отметил судья Линдли в своем конфиденциальном сообщении, единственными аргументами в пользу Дэниела были всеобщее возбуждение и его прежняя превосходная репутация, но эти аргументы несостоятельны. Общее возбуждение — аргумент совершенно непригодный, а прежняя превосходная репутация как аргумент может лишь вызвать недоумение, поскольку к делу никакого касательства не имеет. Так что еще раз человеколюбивые побуждения маркиза потерпели поражение, и он ужасно страдал.

V

В воскресенье утром Констанция и Сирил стояли рядом у окна большой спальной: накануне «Сигнал» опубликовал меню последнего завтрака Дэниела Пови и точные сведения об установленной для него палачом длине веревки. На мальчике был его лучший костюм, но одежда Констанции отнюдь не выглядела нарядной. На старое, ставшее ей тесным платье она надела большой передник. Лицо у нее было бледное, вид — больной.

— Ой, мама! — внезапно воскликнул Сирил. — Слышите? По-моему, играет оркестр.

Она остановила его безмолвным движением губ, и они оба с беспокойством взглянули на кровать, откуда не доносилось ни звука, при этом Сирил жестом извинился за то, что забыл о необходимости соблюдать тишину.

Звуки оркестра, двигавшегося в направлении церкви св. Луки, доносились с Кинг-стрит. Казалось, они надолго задержались где-то вдалеке, но потом приблизились, стали громче, и городской оркестр Берсли, награжденный серебряным призом, прошел мимо окна торжественным шагом под звуки траурного марша из «Саула» Генделя. Под влиянием этого реквиема, исполненного своей особой красоты, связанного с тягостными традициями, из глаз Констанции потекли слезы, и она рухнула на стул. Хотя щеки у трубачей были надуты, хотя барабанщику приходилось выставлять живот и отклоняться назад, чтобы не наткнуться на свой барабан, поступь оркестра оставалась величественной. От дроби барабана, заполняющей паузы в игре оркестра, сердце щемила тоска, но тоска возвышенная, и погребальная мелодия, казалось, сплетала пурпурную пелену, предохраняющую от всего дурного.

Не все музыканты были в черном, но все прикрепили на рукав креп и повязали крепом свои инструменты. К шляпам были приколоты карточки с траурной каймой. Сирил держал в руках одну из таких карточек. Она гласила: