Повесть о старых женщинах

Ни с того ни с сего возникшая между ними связь распалась. За спиной мистера Мардона Пил-Суиннертон дал ему краткую оценку: «Осел!» И все же за вечер сумма знаний Пил-Суиннертона бесспорно увеличилась. А было еще не поздно. Всего пол-одиннадцатого! В двух шагах отсюда в «Фоли-Мариньи»^{94}, с его прекрасной архитектурой и толпой дам в белых платьях, с его пенистым шампанским и пивом, с его музыкантами в облегающих красных куртках жизнь только просыпалась! Пил-Суиннертон вообразил себе сверкающий зал с террасой, где и началось его из ряда вон выходящее сумасбродство. Он вообразил себе все прочие злачные места на Елисейских полях, большие и малые, с гирляндами белых фонарей, и темные закоулки Елисейских полей, по которым в тени деревьев пробирались таинственные, едва различимые фигуры, и обрывки разнузданных песенок и нелепой в своем бесстыдстве музыки, вылетавшие из окон различных заведений и ресторанов. Ему не терпелось отправиться в город и истратить лежавшие в кармане пятьдесят франков. В конце концов почему бы не дать телеграмму в Англию, чтобы выслали еще денег? «Ах ты, черт!» — злобно сказал он, потянулся и встал. В маленьком холле было темно и мрачно.

В прихожей горела во всю мочь одна яркая лампа, бросавшая резкий свет на плетеные кресла, перевязанный веревками сундук с красно-синим ярлыком, барометр Фитцроя^{95}, карту Парижа, разноцветную рекламу Трансатлантической компании и отделанную под красное дерево нишу, в которой сидела привратница. В нише, кроме привратницы, пожилой женщины с розовым морщинистым личиком и в белом чепце, сидела и хозяйка заведения. Они тихо шептались и, видимо, были друг к другу расположены. Привратница вела себя почтительно, но так же вела себя и хозяйка. В прихожей, где мирно горела одна лампа, царили добропорядочность и покой, покой под конец трудового дня, когда постепенно ослабевает напряжение, а впереди ожидает отдых. Эта простая обстановка подействовала на Пил-Суиннертона, как могло бы подействовать на его нервы укрепляющее лекарство. В прихожей казалось, что наступила глубокая ночь и две женщины в одиночестве охраняют сон жильцов, хотя за стенами пансиона ночная жизнь только начиналась. И все истории, которыми обменялись Пил-Суиннертон и мистер Мардон, представлялись здесь жалкой и пустой болтовней. Пил-Суиннертон почувствовал, что его долг перед пансионом — лечь в постель. Кроме того, он понял, что не может уйти в город, не предупредив об этом, и что ему недостанет храбрости так прямо сказать этим двум женщинам, что он уходит — в такой час! Он опустился в одно из кресел и снова попытался вникнуть в «Рефери». Бесполезно! То мысли его обращались к Елисейским полям, то взгляд тайком останавливался на фигуре миссис Скейлз. В тени ниши он не мог толком разглядеть ее лицо.

Затем из ниши вышла привратница, слегка сутулясь, быстро прошла через прихожую, на ходу любезно улыбнувшись постояльцу, и скрылась на лестнице. Пил-Суиннертон порывисто вскочил, уронил зашуршавшую газету и подошел к хозяйке.

— Извините, — сказал он почтительно. — На мое имя сегодня не было писем?

Он знал, что никто не может ему написать, так как он никому не сообщал адреса.

— Как ваша фамилия?

В вопросе звучала холодная вежливость, а хозяйка смотрела ему прямо в глаза. Она, без сомнения, была красива. Волосы на висках поседели, кожа увяла и покрылась морщинами. И все же хозяйка была красива. Она была из тех женщин, о которых до последнего часа жизни с мимолетным сожалением о том, что красавицы не могут вечно оставаться юными, говорят: «Должно быть, в молодости она была хороша!» Голос ее звучал твердо, и, несмотря на любезность тона, в нем чувствовалась жесткость, порожденная непрерывным общением со всеми разновидностями человеческого рода. В глазах хозяйки застыло бесстрастное, оценивающее выражение. Очевидно, при всей своей тщательной, подчеркнутой вежливости, она была человеком гордым и даже надменным. Безусловно, себя она ставила выше любого жильца. По глазам ее было видно, что она многое пережила и узнала, что жизнь она понимает лучше всех тех, с кем имеет дело, и что, великолепно преуспев в жизни, она полна неколебимой уверенности в себе. Единственный в своем роде пансион Френшема был доказательством ее успеха. И исключительные достоинства ее пансиона тоже выражались в ее взгляде. Теоретически Мэтью Пил-Суиннертон относился к хозяевам пансионов и гостиниц снисходительно, но на этот раз он почувствовал не снисходительность, а подлинное уважение, ведь пусть мимолетно, но он столкнулся с чем-то неожиданным. Потупившись, он назвал свою фамилию — «Пил-Суиннертон» — и снова поднял глаза.