Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres]

Яркий свет в мастерской на Миллионной. На одной стороне евангелисты, на другой стороне император Павел в порфире и короне, бедный, не Мальтийский, а Ламанчский рыцарь[155], которому однажды душной ночью в Михайловском замке приснилось, что он всероссийский император и он проснулся, задыхаясь. Остальные холсты повернуты к стене или завешены. Совсем тихо. Во всей квартире Боровиковский один. Даже старуху Марфушу куда-то услал. На столе недопитая большая чашка чаю, бутылка рома и Евангелие. Боровиковский кончает писать Собор. Помнит: «Долго не проживешь, на суд пора предстать, крылышки привью, будешь летать»[156]. Завтра надо нести картину в Михайловский. Тут и Никита Иванович, пророчествующий на возвышении, и Мартин Степанович Пилецкий и князь Александр Николаевич Голицын, который хочет с Филаретом[157] новое христианское сословие составить в противовес масонам[158], и Лукерья, что моет Владимиру Лукичу рубахи, и лейб-гвардии Измайловского полка поручик Миклашевский, и член Филадельфийской церкви[159] и духовник братства, отец Алексей Малов[160], и Она, снова Она, Катерина Филипповна, в белом платье с широко раскрытыми синими глазами. Лицо у нее спокойное, строгое и страстное, как лик Византийского Серафима. Сжатые розовые губы похожи на изогнутый лук, и вся она, будто где-то внутри у нее зажжена лампада. И тут, не рядом, нет, а поодаль, на коленях, он сам, раб Божий Владимир, сложивши руки, смотрит на нее. И во взгляде его карих глаз, окруженных лучами морщинок, не стеснение. Не притеснение, не робость, с какой он всегда глядит на Нее на собраниях, даже когда к нему милостиво пророческое слово обращает, а освобождение, разрешение от тяжелого бремени плоти, непорочная любовь, радость как перед смертью. Долго, долго смотрит он на картину, потом, перекрестившись, берет скребок, соскабливает свое лицо, и быстро, безостановочно, не отрываясь до самых синих сумерек пишет вместо него лицо чиновника Ефима Ивановича Слуцкого.

«Слуцкого нет лица в Соборе, очень жаль, крайне бы нужно, чтобы он был тут писан», – сказала ему в субботу Катерина Филипповна[161].

VI

11 марта 1818 года Родион Александрович Кошелев[162] получил от императора записку: «J’espère que vous aurez pensé que c’est samedi aujourd’hui et que vous viendrez chez moi. Je vous attendrai à 7’h. Si par hasard, vous ne vous sentiez pas tout à fait bien c’est moi qui viendrais chez vous à la même heure. Tout à vous

A.»[163]

Император не любит это число и не любит в этот день оставаться один. Но и шума в этот день не выносит. Никогда 11 марта не бывает ни балов, на парадов[164]. То ли дело тихая беседа с другом о душе, о спасении, о мире. Кошелев не пришел, прислал записку, что опять разболелись его несчастные глаза, и что он ждет. Государь Александр Павлович, когда наступил назначенный час, вышел из дворца один и пешком, но направился не на Морскую к дому Кошелева, а в обратную сторону. С Невы дул холодный ветер. Шел с глухим свистом ладожский лед. Попадались редкие прохожие, но они не узнавали в высоком согнутом человеке под плащом своего повелителя. На совершенно пустом Марсовом поле кружились столбы пыли. Александр вспомнил слово – смерч и стал повторять – смерч, смерч, смерч, смерч. Потом вышло – смерть, смерть, смерть. Он проходил мимо церкви Пантелеймона Святителя, потом свернул к Михайловскому замку. Замок стоял совсем черным и над ним летели рваные серые и белые облака, с ними летела луна, и замок будто качался. Александр Павлович осторожно обошел все здание.

Во всех окнах был погашен огонь, и замок казался громадной царской усыпальницей. Только почему-то усыпальница вся качалась. Государь понял, что у него кружится голова. В одном окне мелькнуло легкое пламя свечи. Ему стало теплее, и руки, дрожавшие мелкой дрожью, вдруг согрелись от того, что в мертвом Михайловском замке горела зажженная свеча и билось какое-то живое человеческое сердце. По чьим-то жилам растекалась теплая, не застылая кровь. Розовый рот, как изогнутый лук Эроса, закрыл для него тот перекошенный, и чьи-то ласковые и властные глаза под густыми ресницами заслонили те, белые, выкатившиеся. Куранты били полночь, когда Александр Павлович входил в квартиру Татариновой. Она сама в пышном пунцовом платье открыла ему дверь и, склонившись в глубоком придворном реверансе, сказала: «Je vous attendais ce soir, Sire»[165][166].

VII