Повесть о военных годах

Я ему: «Какое удирают! По нас бьют!» — «Они не знают, что мы здесь. Не видишь, что ли? — с досадой оглянулся на меня Андрей. — Спокойно едут, именно едут, а стреляют по хатам, чтобы сжечь деревню, все живое уничтожить».

Сколько знал Андрея, никогда удивляться ему не переставал: как это он в одну минуту все умеет понять — ведь, правда, по хатам бьют и идут в колонне, не в боевом порядке. А все же приближаются!

— Надо написать письмо семье комбата, всем батальоном написать, — раздался громкий голос из группы танкистов из-за печки. — Жена у него, ребятишки…

Я вздрогнула, перед глазами как живой встал Колбинский с поднятым для прощального салюта пистолетом: «Матерям я всегда пишу сам. И ребятишкам… Пусть останется им память — письмо об отце-воине».

— Надо написать, — подхватили мысль танкисты, и тут же кто-то продиктовал: — «…отец ваш, ребята, погиб в борьбе с фашистскими захватчиками. Он ненавидел самое слово «фашизм». Фашисты хотели стереть с лица земли самое светлое и чистое, самое прекрасное — Советский Союз, нашу Родину, ребята. Отец ваш три года сражался с врагом, он дожил до счастливой минуты — до полного изгнания врага с нашей земли. Гордитесь вашим отцом, дорогие вы наши ребята, гордитесь так же, как мы гордимся гвардии капитаном Колбинским, нашим любимым боевым командиром».

В углу у печки заспорили, должно быть обсуждая дальнейшие строки. Лыков снова повернулся к нам и продолжал:

— Так вот, я и говорю Андрею: «Приближаются танки-то». А он как накинется на меня: «Чего, мол, стоишь и панику разводишь? Прикажи ротным, чтобы ждали моей команды». Свирепый он был после вчерашней ночи, все никак не мог забыть Торопова, — любил он его. А и вправду светлый паренек был и характером Колбинскому подходил: вдумчивый, спокойный, смелый.

Не успел я до рации добежать, как Андрей догнал меня и сам командует: «Огонь!» Сразу три танка подожгли, а пока они разобрались, в чем дело, еще два. Что тут началось!.. Те, что впереди были, попятились, на задних наезжают, машины сзади у них шли с пехотой, так их поопрокидывали, пехота врассыпную. Так быстро отступили, как будто ветром сдуло.

— «…А фашистских танков наш батальон в этот день подбил девятнадцать штук, и в плен взяли больше четырех тысяч гитлеровцев…» — громко донеслось из-за печки.

— Во-во, и пленных взяли много. Их Андрей приказал собрать в овраг за деревней, там и сторожить.

Подбегает к Андрею вдруг целая делегация: две женщины, старуха какая-то с ними и дед седой. «Товарищ начальник, — кричат, — что же это, опять антихрист в деревню придет, побьет всех-то?.. У нас старые да малые».

У Колбинского лицо сразу другое стало, — хоть и озабоченное, а в глазах теплинка. «Не пустим, — говорит, — обратно, никогда не пустим! Идите спокойно по домам». — «Так дома-то горят», — завыли бабы.

Подозвал Андрей нашего Кузьмича и приказал найти место побезопаснее, в овраге где-нибудь, и вывести туда население.

— «…О вашем отце будет песни петь молдавский народ», — со слезами в голосе продиктовали из-за печки.

— Хорошо сказано, — одобрительно кивнул головой Лыков. — Обязательно будет, и не только в Цветущей Долине, потому что он за народ, за Родину воевал и погиб… погиб…

Лыков сжал виски ладонями, помолчал немного.

— Дальше трудно пересказать по порядку весь день.

Узнав, что деревня занята, немцы стали атаковать нас со всех сторон. Техники у них много было, прорваться к реке хотели любой ценой, вот и кидались, как бешеные собаки. Согласованности у них между собой не было; каждый, наверное, думал только, как бы ему проскочить; это им мешало предложить нам решительный бой. Атаки повторялись одна за другой и все с разных сторон. Укусят справа — обломаем им зубы; подожгут хвост, а не успокоятся, кусают полевее, опять отгоним — помолчат и снова кусают.

— «…Одиннадцать атак отбил в этот день наш батальон, и всегда впереди был ваш отец, ребята», — вплелись в рассказ прочитанные густым басом строки письма к семье комбата.

— Какой там одиннадцать! Разве их сосчитаешь? — отмахнулся Лыков. — Колбинский почернел весь, грязный, закопченный. Танк свой поставил в общую оборону, а сам все больше пешком перебегал от роты к роте — туда, где труднее всего приходилось. Заберется в танк к ротному и оттуда командует. Часам к четырем все стихло, будто вымерло.

«Теперь жди какого-нибудь подвоха», — сказал Колбинский. — Пошли в рощу! Оттуда виднее будет».