Повесть о военных годах

Колбинский взял с собой меня, Новожилова, и мы за деревьями пробрались к тому взводу танков, что стоял на холме слева и до сих пор в бою не участвовал. Взобрались мы на один танк, командир танка из башни вылез, смотрим в сторону леса, что на скатах противоположного холма. Андрей очень пристально смотрел, смотрел да вдруг как закричит: «Самоходки! Самоходки!» Все мы трое глядим в ту же сторону и ничего не видим. А он снова: «Самоходки!» Командиру танка по шлему ладонью хлопнул так, что тот сразу в башню нырнул. Андрей наклонился, крикнул ему прицел и дальность, а сам спрыгнул с машины и побежал к другому танку. Мы — за ним, ничего не понимаем и не видим. А Андрей уже другому командиру направление указывает, командует прицел и огонь. Вдруг как ахнет из леса. И первый наш танк, с которого мы только что соскочили, загорелся. Тут только мы увидели, что из леса, замаскированные наваленными на них кустами, выдвигаются четыре самоходки.

Наши два танка открыли огонь; увидели немцев и из деревни и тоже открыли огонь. Две немецкие машины загорелись, две топчутся на месте и продолжают стрелять. Задымил еще один наш танк.

«Надо перебросить поближе первую роту!» — крикнул нам Андрей и побежал к деревне.

Я — за ним, сзади меня Новожилов.

Андрей бежал впереди меня шагах в двадцати; он был уже у первых домов, когда впереди на дороге разорвался снаряд… Я сначала ничего не видел, кроме клуба пыли, помню только, что закричал не своим голосом: «Андрей!», — а может, это и не я, а Новожилов, потому что он около меня очутился и за руку меня схватил. Стоим мы как вкопанные и бежать боимся, боимся увидеть то, о чем подумать страшно: снаряд-то совсем у ног Колбинского разорвался. Пыль чуть рассеялась, и видим мы: ползет по дороге Колбинский. Мы — к нему. Поднимаем его, а он стонет: «Нога… нога…» Глянул я — и в голове помутилось: одна нога у него на штанине болтается.

Оттащили мы его в сторону. Я ремешок с планшетки сорвал, жгут из него пытаюсь сделать. Вдруг Андрей как закричит на Новожилова: «Не смей теряться, принимай батальон… Следи в оба за тем лесом, сейчас тебя всерьез атаковать будут. Беги к первой роте!» А сам зубами скрипит, боль скрывает. Проводил Женьку глазами, тогда только будто ослаб. Откинулся на траву, лежит, глаза помутнели.

«Ноги, Степан, ноги…» — слабо так говорит. «Ничего, — говорю, — Андрей, одна совсем хорошая, а вторая наладится», — а у самого руки трясутся, никак жгут не наложу.

Подбегает тут к нам Валя, машинистка ваша из штаба. «Дайте, — говорит, — я сама». Глянула только и сразу мне команду: «Режьте сапоги и комбинезон». Смотрю я, как она ловко с ножницами и бинтом орудует, и стыдно стало за свою растерянность. Руки у нее маленькие, гимнастерка в запекшейся крови. Медицина-то наша со штабом отстала, так Валя целый день сегодня одна под огнем раненых перевязывала. Сколько она жизней только за сегодняшний день спасла! Видел я ее как-то раньше в штабе. Сидит чистенькая, аккуратная, завитушки волос у висков, стучит на машинке. И не подумаешь, что такая смирная девушка на тяжелую работу, на боевой подвиг способна.

Колбинскому, наверное, полегче стало после перевязки. Он даже улыбнулся Вале.

«Молодец, ловко работаешь, спасибо. Когда только сестрой успела стать?»

Валя голову его себе на колени положила, мокрой тряпочкой лицо вытирает и тоже старается улыбнуться: «Машинистка — очень уж узкая на войне специальность, надо еще одну иметь, вот и стала сестрой».

«Небось страшно бывает под обстрелом, особенно когда к подбитому танку ползти надо?» — поддержал я разговор, чувствуя, что Колбинского это отвлекает от боли и ему вроде легче становится.

«Бывает», — кивнула головой Валя. «Ну и что?» — «Ползу. Ведь надо же работать как следует. Раненый ждать не может, пока я буду бояться: у него кровь течет. Пока солдат в бою, вы командуете им, а за жизнь раненого я отвечаю…»

Близкие разрывы прервали ее на полуслове. Андрей приподнялся на локтях, прислушался. «Несите меня к рации, и поскорее», — приказал он.

Пока мы его донесли, ему опять плохо стало. Зубы стиснул и сквозь зубы твердит одно: «Положите около рации».

Никогда я этого боя не забуду… Нажимали на нас немцы сразу со всех сторон. Грохот разрывов, дым, пыль стояли над деревней добрых два часа. Мы, здоровые, способные дойти до места и увидеть все своими глазами, и то порой теряли ориентировку. Такие минуты Колбинский будто угадывал. Истекающий кровью из раны в боку, которую мы увидели только после его смерти, с перебитыми ногами, преодолевая боль и все усиливающуюся слабость, Колбинский подзывал меня и тихо говорил: «Передай Новожилову, я советую ему сосредоточить внимание на молодом леске справа, — оттуда наибольшая угроза», или: «Посоветуй Новожилову поскорее связаться с Ракитным — тому скоро придется туго, надо помочь».