Повесть о военных годах

Тишина и покой, окружившие нас, несколько снизили обычную бдительность. Маленькая колонна растянулась. Двигались неторопливо, как-то задумчиво, забыв о войне, о том, что на каждом шагу наш малочисленный отряд может подстерегать враг. Беспечность на войне, особенно в тылу врага, не проходит безнаказанно: противник напомнил о себе неожиданно вырвавшейся навстречу нам из-за ближайшей скирды пулеметной очередью и следом за ней треском множества автоматов.

Я едва успела удержать руку командира танка, протянутую к электропуску пушки.

— Не стреляй! Там наши! (Бронетранспортер и «виллисы» были скрыты скирдами, из которых немцы вели обстрел.) Вперед! Дави гусеницами! — прокричала ему прямо в ухо.

Танк рванулся так стремительно, что я едва удержала равновесие. Как разъяренный зверь, метался танк между скирдами кукурузы, разбрасывая их в стороны, подминая под себя все живое и мертвое, — мы спешили на помощь своим командирам. Теперь, в бою, когда по самому высокому счету на первый план выступает жизнь товарища, командира, мы, не задумываясь, уничтожали аккуратные скирды так же, как на родных полях, когда этого требовал суровый приказ войны.

Обеспокоенные судьбой наших полковников, мы с командиром танка, забыв обо всем, не сговариваясь, высунулись по пояс из башни. Не сдерживаемые фуражкой, у меня разметались на ветру косы. Куда девалась фуражка, не помню: то ли сбило ветром, то ли пулей. У командира танка по щеке струилась кровь, это-то уж наверное не от ветра.

Наконец мы увидели «виллис» командира бригады и немного поодаль бронетранспортер. Комбриг стоял, положив автомат на ветровое стекло, и стрелял прямо перед собой; с заднего сиденья вели огонь его адъютант и радист. С бронетранспортера Литвиненко одиноко стучал пулемет.

— Заходи справа! Оттуда больше всего стреляют. Прикроем комбрига! — крикнула командиру танка.

Тот исчез в люке. Еще минута, и танк как вкопанный остановился около «виллиса», прикрыв его собой.

В одно мгновение полковник оказался на танке.

— Лети к Литвиненко, он там один! Пусть отступает сюда, к нам! Мы вас прикроем! — крикнул мне полковник.

Прямо с борта танка спрыгнула на сиденье автомашины.

— Гони!

Но машина пробежала не более сотни метров: пробитые пулей, сразу спустили баллоны.

— Бежим! — скомандовала радисту и выхватила пистолет.

Мы уже почти добежали до бронетранспортера, когда я каким-то шестым чувством ощутила на своей спине чужой пристальный взгляд. Оглянулась. По спине пробежал холодок, на какое-то мгновение стало жутко. И не от пистолета, направленного прямо на меня, а от того, как хладнокровно прицеливались водянисто-серые глаза вражеского офицера — жесткие, холодные, безразличные. Лицо его не запомнилось. Но эти глаза, кажется, не забуду всю жизнь. В них воплотилось мое представление о палаче, об убийце, о фашисте. Это глаза голодного удава — остекленевшие, неумолимые, пустые. В них была пустота смерти, леденящая бездна. Сорвись в нее — и все живое и прекрасное превратит она в бесформенные кровавые куски, и сделает это равнодушно, цинично, без последующих тягостных воспоминаний и кошмарных снов, присущих, как правило, обыкновенному преступнику.

Но все эти ассоциации и думы пришли позже, в ту минуту, содрогнувшись от непонятного ужаса, я выстрелила почти наугад, но целясь. В ответ раздался крик, голова и рука исчезли. Выяснять, убит он или только ранен, было некогда, — подбежала к бронетранспортеру.

Полковник Литвиненко, побледневший от напряжения и боли, окровавленными пальцами сжимал рукоятки пулемета и, не отрываясь от него, стрелял. У ног его на полу машины лежал убитый пулеметчик; другому, раненному в голову, шофер неумело, негнущимися пальцами пытался наложить повязку.

— Товарищ полковник, надо отходить к танку. Впереди лес, там немцев, наверное, не счесть, — сказала, едва переводя дыхание.

— Садись за руль, — приказал полковник шоферу не оборачиваясь.

— Товарищ полковник, ради бога, сядьте на пол: все-таки какая-никакая, а броня. Мы сами с пулеметом справимся, — взмолилась я.

— Кто будет у пулемета, ты? Не видишь, что это значит? — Литвиненко кивнул в сторону убитого солдата.

Я поняла, что мне пулемет он не отдаст. Мы берегли его, как старшего, но и он, как отец, думал о нас, молодежи. Решение вопроса пришло неожиданно. Радист, прибежавший вместе со мной, тот самый худенький белобрысый мальчик, который два месяца тому назад на высоте у Прута спас мне жизнь, подошел к полковнику и молча положил свои руки на руки Литвиненко.

— Дайте мне. Я умею, — сказал просто, но с такой твердостью и неожиданной внутренней силой, что полковник безропотно уступил ему свое место и опустился на пол.

— Товарищ полковник, дайте я вам хоть руку перевяжу, — попросила я, вынимая индивидуальный пакет.

— Не надо. Пустяки, царапина. Откуда только взялись такие мелкие осколки, от брони, что ли? Ты его лучше хорошенько перевяжи, если сумеешь. — Он бережно приподнял раненую голову пулеметчика и положил себе на колени.