Повести

— Что значит в рыбьем?.. болен? А кто его замещает? Вы? А почему я рапорта не имею ни от него, ни от вас?

Лобачев ничего не ответил.

— Я удивлен, товарищ Лобачев, — мягко сказал Арефьев. — До сих пор я знал вас как четкого и дисциплинированного работника. Садитесь и пишите рапорт!

— Написать недолго, Георгий Павлович. Ну, а с телеграммой что делать? Хоть на гауптвахту меня пошлите, а не могу я ему показать.

Арефьев некоторое время рассматривал смущенное и упрямое лицо Лобачева. Потом, пожав плечами, он взял трубку телефона и вызвал Розова, как всегда невольно приподнимаясь со стула при разговоре с ним.

— Кабинет начпо? Товарищ Розов? Да, Арефьев. Я опять насчет Миндлова. Он окончательно вышел из строя… Да, заместитель подготовлен — Лобачев. Слушаю. Но тут есть еще одно обстоятельство: имеется телеграмма о смерти его жены. Прикажете вручить ему?

И Арефьев впервые удовлетворенно услышал, как бестрепетный голос Розова дрогнул.

— Начпуокр велел попридержать это дело до вечера. Он сам заедет, — сказал Арефьев, положив трубку.

— Кононов… товарищ Кононов! Пойдем сюда, пообедай со мной, ведь ты не обедал!

— Да… опоздал!

— Ну, так подсаживайся. На двух хватит. Милости прошу! — и Гладких, широко улыбаясь, указывал на дымящийся котелок. — Я сегодня в наряде, — мне отсюда весь двор виден.

Гладких поставил котелок на скамью, сорвал лопух и положил на него хлеб. Он в летнем шлеме, который сидит на самой макушке его головы. На эту большую голову шлема впору в цейхгаузе не нашлось. На поясе у него тесак — он сегодня караульный начальник. И это точно написано на всей его подобранной фигуре, на полном достоинства скуластом, сильном лице.

— Ешь, — сказал в краткий перерыв между двумя глотками Гладких. — Ешь! — повторил он настойчиво.

— Жарко, есть не хочется, — ответил Кононов. — Дела, товарищ Гладких, а?

— А что?

— Громов-то… Все-таки заявление подал!

Гладких отложил ложку и с молчаливым недоумением смотрел на похудевшее темное лицо Кононова.

— Однако что ты с ним нянчишься, ну? Чего ты ему сопли утираешь? Вот гляжу я на тебя, на Гришу Лобачева, на деда Злыднева. Люди вы, прямо сказать… крепкие… — подумав, добавил он, и сдержанное одобрение прозвучало в его голосе. — И не идет мне в понятие: чего вы с ним нянчитесь? Какой же из него коммунист, если он в такое время сдает? Нет! Я смотрю: гнать таких в шею надо, пока он сам не ушел, с позором гнать…

Кононов промолчал. Потом покачал головой, машинально зачерпнул ложкой суп и машинально выплеснул.

— Дорогой товарищ Гладких! Если большевизм только для себя беречь, так это не большевизм получается, — посмеиваясь, сказал он.

Гладких неподвижно слушал, чуть щурил свои косоватые глаза и упрямо покачивал головой, этим показывая свое несогласие. Кононов незаметно разглядывал его: как-никак Гладких сам завел этот первый сердечный разговор, и для него не бесследно проходят эти дни. Видимо, мостик, который Лобачев перебросил между ними, оказался крепок. «А ну, испытаем его, испытаем…»

— Имею письмо я от Дудырева. Помнишь? Он, кажется, в вашей группе был…

— Как же… — поморщился Гладких. — Он же, можно считать, первый с курсов побежал. Как же — казара́. Их доблесть известная — обозы грабить. Герои…

— А вот он у себя в станице партизанскую коммуну построил, — сказал Кононов.

— Коммуну?.. — помолчав, недоверчиво переспросил Гладких.

Кононов как бы нехотя стал рассказывать, вынуждая Гладких торопить и расспрашивать, — и только почувствовав, что интерес Гладких разожжен, Кононов ускорил рассказ.

Он говорил все горячее и подробнее. Откуда что бралось: общее поле, и общее стадо, и уничтожение межей — все это он приписывал Дудыреву, и все чаще то с надеждой, то с сомнением перебивал его Гладких, соглашался, спорил, и по словам его было видно, что по многу раз он уже передумал эти мысли о коммуне, раньше чем они выскочили на собрании в виде каверзного вопроса, который он задал Кононову. Вдруг, почувствовав, что внимание Кононова отвлечено в сторону, Гладких поднял глаза и разом нахмурился: к ним легкой походкой шел Коваль.

— Дозвольте доложить, ваше благородие: есть! Застукаем! — пошучивая, сказал он Кононову, но ясноглазое лицо его было серьезно и взволнованно.

— Ну?.. — спросил так же взволнованно Кононов.

Гладких, решив, что о нем забыли, обиженно вскочил с места, но Кононов перехватил его за руку.

— Видишь, товарищ Гладких, одну, выходит, думку думали вы с Дудыревым, два месяца рядом сидели, а об этом друг другу слова не сказали, — с неожиданной строгостью сказал Кононов. — И не до обид нам сейчас друг на друга, когда один у нас враг у всех. Идем-ка с нами…

И Гладких вдруг почувствовал, что должен подчиниться, не может не подчиниться этому приказанию, пошел за Кононовым и Ковалем.

Они вошли в кабинет Арефьева. Там был и Лобачев.

— Вот кстати, — сказал Кононов, увидев его. Затворяя дверь за вошедшими вслед за ним Ковалем и Гладких, он сказал, обращаясь к Арефьеву: — Разрешите, товарищ начальник, одно серьезное дело доложить! — И, на кивок Арефьева, Кононов обратился к Ковалю: — Рассказывай, Коваль!..