Повести

— С той поры как вы меня с Миколой Смирновым разлучили, — чуть усмехнувшись, начал Коваль, — попал я в соседи к Дегтяреву. Ну, как бы сказать: куркуль шахтеру не сосед… Скучно… Молчит чего-то и в книжечке все считает… Молчит, как пень. Ну, и есть сундучок у него… такой малесенький, от такой, кованый. Маленький, а двигать его тяжело: с бельем, так легче должен быть. И бережет. Просыпается — и сразу руку под кровать, — что-то бережет! Спит чутко: ночью чуть пошевелишься, а он уже глядит на тебя! И вот у меня думка, — совсем пригнувшись к уху Лобачева и поглядывая на Арефьева, говорит Коваль, — а не золото ли у него, часом, в сундуке?

Молчание.

— Ну что вы, товарищ Коваль! — говорит Арефьев. — Он, конечно, показал себя как враг, но… это политический враг.

Гладких согласно кивнул головой, и, кроме Кононова, никто не заметил этого кивка.

Коваль насмешливо и хитро сузил ясные глаза.

— Политика? — переспросил он. — А я разве говорю, что он не политик? Он только свою политику прямо выразить опасается, вот и плетет, что он, мол, народник и прочее, — я эту породу кулацкую знаю. Политик! А вот он курсовой хлеб продает и на базаре белый покупает. Хлеб у нас, верно, последнюю неделю с овсом да с соломкой, не разберешь — то ли хлеб, то ли сноп. Но, конечно, обижаться на это никак нельзя, положение с хлебом мы понимаем и, что дают, жуем да спасибо еще говорим. А он курсовой хлеб копит, потом продает, добавляет свои деньги, покупает ситный…

— Ну… — протянул Лобачев, — это еще не доказательство. — Он поглядел на Кононова. Тот спокойно слушал.

— Доказательство? — переспросил Коваль. — А я головой биться об заклад пойду, — серьезно и страстно сказал он. — Чую я чекистской ноздрей, чую… Прикажи обыск сделать, товарищ начальник! — обернулся он к Арефьеву.

— А если не найдем? — медленно спросил Арефьев.

Но Лобачев вдруг вспомнил ту бессонную ночь, когда оба они с Ковалем слушали спокойное дыхание Дегтярева.

С грохотом двинул Лобачев креслом и решительно обернулся к Арефьеву. Арефьев, взвешивая каждое слово, сказал:

— То, что Дегтярев враг партии, — это несомненно. Что при этом он еще мародер — пожалуй, вы правы. Но что он настолько неосторожен… Если вы, Коваль, так уверены, пишите рапорт, и только тогда прикажу произвести обыск. Дело ответственное.

Коваль тут же быстро написал, рапорт и приделал к своей подписи веселый и лихой, на пол-листа, хвост.

Невозмутимо выслушал Гладких приказание Арефьева и, коротко сказав: «Слушаюсь», вышел из кабинета, держа в руках рапорт Коваля. Взволнованный Коваль пошел за ним.

Осторожным зверем, уходящим из опасного круга облавы, был в эти дни Дегтярев. Заявление в бюро подано. Через два дня на общем собрании обсудят, а потом неизбежное откомандирование с курсов и демобилизация. Все возвращается к старому, это знает он твердо, и хищником, перед глазами которого новые места охоты, глядит он вперед.

В зале — докучная лекция, ее уже можно не слушать. Сидит Дегтярев у себя на постели, в самодельной записной книжке своей пишет какие-то цифры.

Дегтярев поднял голову и увидел: в дверь вошел Коваль, а позади его, с тесаком на поясе, невозмутимый Гладких. Но только увидав позади первых двух Кононова с пустым, заправленным за пояс рукавом, почувствовал Дегтярев, как холод прошел по всему его телу. Но его скрытное лицо ни в чем не изменилось, и он медленно поднялся с постели. Он точно наперед знал, что скажет ему сейчас необычно подтянутый Коваль.

— Товарищ Дегтярев, по приказу начальника курсов мне и товарищам поручено произвести у вас обыск.

Дегтярев, ничего не отвечая, теребил аккуратно подрубленный край гимнастерки. Он надел шлем и встал. Снова сел и снял шлем. Как ржаной прошлогодний сухарь, черство его лицо.

— По приказу начкурсов… — хрипло повторил он.

«С поличным поймали», — с жестокой радостью подумал Коваль, наблюдая смущение Дегтярева и проверяя его поведение опытом прошлых чекистских операций.

— А ну, Гладких, выдвигай… Заперт… Одолжите-ка ключик, будьте ласковы! — обращался Коваль к Дегтяреву.

Дегтярев поднял взгляд и встретился с его беспощадно ясными глазами.

«Дать ключ? Значит — конец. А не дать? Испортят сундук все равно…» И Дегтярев вынул руку из кармана, отдал уже несколько секунд зажатый в ладони, запотевший, теплый ключ.

— Тэкс… А ну, товарищ Гладких, выложь кожанку. Теперь подыми белье. Осторожно, не мни… Вот медведь, чалдон!

Поднял сразу все белье Гладких и застыл с охапкой в руках.

— Яки ясны, яки гарны, — мурлыкал Коваль, черпая из сундука тяжелую, густо звенящую горсть золотых и серебряных монет. — Ба, да здесь и серьги и колечки… На фронте награбил? — почти без злобы, как бы утвердительно спросил Коваль.

Молчит Дегтярев.

— Ну что ж, будем протокол составлять? — обратился Коваль к Кононову, который с недоумением разглядывал кожаную куртку, вынутую из сундука Дегтярева.

«Ведь это ж моя куртка, ведь не может быть такого совпадения». — И он рассматривал роковой для него прожог на правой руке, повыше локтя.

— Кононов, давай акт составлять!