Повести

Лобачев узнал сильный голос Коваля и присоединил к нему свой хрипловатый густой баритон. Воодушевленно и пронзительно запел Косихин, тяжело рявкнул Гладких. Шалавин влил широкие, длительные ноты, звонко и высоко подтянул Герасименко. Старческий голос Злыднева и надтреснутый голос Васильева влились в хор, все более крепнущий. Комиссары сгрудились у трибуны и с товарищеской лаской, забыв о раздорах и спорах, узнавали друг друга в темноте.

И те, кто был уже у двери, услышав великий гимн, возвращались к трибуне и один за другим присоединялись к пению.

Хор голосов все крепчал. И когда пели о том великом громе, который давно уже рокочет в прекрасно грозных тучах революции и вот-вот грянет смертью над сворой псов и палачей. Громов, вернувшийся после печальных скитаний и вошедший во двор, встрепенулся, хотел было запеть тоже.

Но горько откашлялся. Слышал он, что поет вся ячейка, словно ничего не случилось. Его тяжелые слова, наполненные гневом, никого не убедили, никого не задели. И с немой горечью в горле слушал он пение.

Так дикий гусь с подбитым крылом, когда видит в прозрачном и холодном закате быстрый гон осенней перелетной стаи, тщетно бьет воздух здоровым крылом, хочет лететь ей вдогонку и не может.

Казалось, что в эту ночь никто не спал. Общежитие гудело, везде шли разговоры. И порою ночная тишина прерывалась громким восклицанием. Лобачев шел между кроватей, искал Кононова, он нагибался над постелями и видел, что отовсюду глядят бессонные глаза. Похоже, что люди пытливо вглядывались в будущее, открывшееся им сегодня. Вдруг, подойдя к одной из кроватей, Лобачев изумленно прислушался. «Да, спокойное и ровное дыхание, легкий храп. Спит, точно хорошо поработавший человек. Кто же это?» И вдруг с соседней койки его тихо окликнул мягкий голос Коваля:

— Лобачев, ходь сюды!

Лобачев пошел на огонек его папиросы.

— Спит… — полуутвердительно, полувопросительно сказал Коваль.

— Да. Кто это?

И после некоторого молчания Коваль сказал, раздавив сапогом светляка папиросы:

— Дегтярев.

— А… Помолчали.

— Да… — сказал, наконец, Лобачев. — А ты Кононова не видел?

— Он на дворе, там еще трошки есть хлопцев. Сидели, балакали. Я только пришел… Да разве уснешь!

На дворе, на бревнах, увидел Лобачев тихо беседующую кучку людей. По тихим голосам узнал он Злыднева, Шалавина, Васильева, Гладких, Медового, Косихина. Кононов говорил не больше других, но он точно задавал тон всему разговору. И еще раз почувствовал Лобачев, почему он искал Кононова, почему все здесь собравшиеся так же, как и он, тянулись к Кононову.

Разговор шел о прошлых годах революции, но не слышно было бахвальства подвигами; говорили о том, что уже прошло, и воспоминания об этих днях только подкрепляли для будущей борьбы. Злыднев, Васильев, Кононов вспоминали о Ленине. Бережно звучали голоса, словно каждым поступком, каждым словом Ленина комиссары освещали себе грядущий путь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Белые стены отражают полдневное солнце, которое заливает заваленный бумагами стол Миндлова (болезнь на всем ходу остановила работу) и желтоватое лицо Миндлова с пятнами румянца, похожего на кровоподтеки.

Лобачев не понял, спит Миндлов или нет, и, в нерешительности постояв на пороге комнаты, подошел осторожно к постели.

— Ты бы подал рапорт о болезни, Иосиф… — осторожно начал он, и сразу Миндлов встрепенулся, хотел спустить ноги с постели.

— Тебе приходится за меня работать. Да? — резко и обидчиво сказал он. — Прости!

— Да куда ты? — и Лобачев легко удержал его на постели. — Лежи!

— Это временная слабость. Я отлежусь и встану, — тихо, не открывая глаз, сказал Миндлов. — И ты всегда был хороший товарищ, Гриша. — Голос Миндлова дрогнул.

— Да ладно, ладно… — грубовато, горячо и торопливо сказал Лобачев.

Он еще некоторое время потоптался около Миндлова. Но тот не открывал глаз. Лобачев ушел, и теперь забота о Миндлове стала добавочным делом Лобачева в это тревожное время, наступившее после партийного собрания.

Лобачев делал за Миндлова всю работу, не оформляя официально своего заместительства; стоило ему об этом заикнуться, как Миндлов начинал волноваться, пытался вставать с постели. А без его разрешения Лобачев не решался оформить новое положение, — чувствовал он, что это было бы как-то не по-товарищески. Так прошло еще несколько дней этого знойного лета; время двигалось с той значительной и тяжелой медлительностью, как оно идет всегда в дни нарождения новой эпохи… И вот в руках его телеграмма:

«Окрвоенполиткурсы, Миндлову. Жена умерла скоротечной пятого седьмого восемь двадцать. Главврач Знык».

«Главврач Знык… ну, а что делать?» — подумал Лобачев и направился к Арефьеву.

— Умерла. Я ждал этого. Хорошая была девушка, — сказал Арефьев. Помолчал, подумал и обратил глаза к Лобачеву; — Так в чем дело?

— Георгий Павлович — кряхтя и скребя затылок, сказал Лобачев, — он, понимаете, после собрания в каком-то рыбьем состоянии, я за него опасаюсь…