Повести

— Эсер, кулак… — не повышая голоса, глядя прямо в лицо Дегтяреву, говорил Кононов. — Кулак! Но ему выгодно сейчас за Громова спрятаться, потому что надеется он, что Громов своим криком и шумом нас с толку собьет. А я думаю, каждому из нас понятно, что при обсуждении такого важного вопроса, как сейчас, совсем ни к чему весь этот крик и стук. Со стороны если поглядеть, может оно и похоже, что он храбрый герой, товарищ наш Громов, громче всех кричит. Ну, а нам, большевикам, понятно, что кричит он от страха. А чего он боится? Боится он призраков прошлого, которые сохранились только в его уме, а в действительности их уже нет, в действительности есть наша победа над буржуазией, изгнание белогвардейцев из нашей страны и утверждение диктатуры пролетариата. Диктатура — это власть наша, это самое драгоценное, что мы отстояли в боях за эти годы. Вот и давайте глядеть, как мы со своей властью… — и Кононов вытянул вперед сжатую в кулак левую руку, — должны распорядиться.

Он тяжело передохнул, точно, восходя на высокую гору и одолев полпути, остановился для передышки. Напряженно молчало собрание, ждало его слов, и, еще раз глубоко вздохнув, набрав воздуха, Кононов продолжал, и снова повел людей его глуховатый, как бы придушенный голос. Время от времени ссылался он на Ленина, и каждый раз тогда глубокое волнение колебало его голос.

— Так сообразим же сами, товарищи, — говорил он. — Если крестьянину станет выгодно сеять хлеб, и хлеба станет много, и он подешевеет, так ведь не только через натурналог, — хлеб сам собой пойдет на рынок в города, и опять же наш рабочий, на котором вся промышленность социалистическая держится, сможет дешевле его покупать. Тогда снова оживут цеха нашей промышленности, загорятся топки и завертятся трансмиссии. Это и будет укреплением основы нашего государства, это и будет началом социализма. Таков ленинский путь, — воскликнул он, и аплодисменты прокатились по залу.

И, переждав их, Кононов повел рукой и сказал:

— Ну, а теперь разберемся, каков громовский путь? Разберемся, какой смысл имеет весь этот крик и стук, и увидим, что это путь на поклон капиталу. Извини, мол, батюшка капитал, что тебя обидели в Октябре, вот тебе обратно власть, владей нами, дураками.

Так сделать? — спросил он собрание. — Так сделать? Нет, товарищи, это легче всего — сдать власть. А вот удержать власть и взяться за наше дело… Товарищи! — воскликнул он, и похоже было, что поверх всего, что он говорил до этого, хлынула новая, более горячая волна, и он поднял руку так, что все видели, будь у него цела другая рука, он поднял бы обе. — Только, только сейчас мы очистили нашу страну от вооруженных врагов и только сейчас беремся за строительство социализма. И Владимир Ильич сказал: все для этого имеем, только бы подкормиться малость, да топливо подвезти, да заводы пустить… А страна наша богатая, очень богатая страна! — воскликнул он, и новая волна еще выше подняла его речь. — Но хозяева до революции были корыстные и ленивые у нашей родины. Мы же взялись за руководство хозяйством, имея единый план социализма. Нефть и уголь, лен и хлопок, железо и золото — все имеем. А электрификация? — спросил он у притихшего, жадно слушающего зала. — Владимир Ильич почему учит нас ценить электричество? Да ведь когда мы план электрификации выполним и придем к мужику с дешевым товаром и бросим дешевые товары на рынок, мы будем бить наверняка мелкий капитал его же оружием, потому что никогда ему не производить товары так дешево, как мы произведем на наших могучих фабриках. Вот это, товарищи, ленинский путь. Вот чему учит Ленин, вот какой путь он показывает! — Больше чем торжество — веселье, радость звучали в его глухом голосе. — Мы еще так повернем деревню, что крестьянин сам крепко расправится с такими заступниками, как Дегтярев… — сказал он, и ненависть придала глухому голосу несвойственную ему звонкость.

Лобачев вдруг почувствовал, точно холодная рука прошла по его спине. Он глазами Кононова взглянул далеко в будущее, обернулся к Дегтяреву и со злорадством увидел, как тот, не сводя глаз с Кононова, побледнел.

— А может, о коммунах что скажешь? — вдруг прогудел голос Гладких. И Лобачев встревожился и обрадовался, — ведь сколько времени он тщетно пытался проникнуть в душу Гладких, чтоб угадать, что там происходит, и вот оно, вот оно что!

— Всего, товарищи, не скажешь, — спокойно повернулся к нему Кононов. — Но мы всегда будем помогать крестьянам коллективно хозяйствовать.

— Крестьянин — не чушка и сам кое-что понимает! — ревниво крикнул Гладких.

И Лобачев обрадовался этой ревности. Он быстро начал записывать конспект выступления, он уже знал, что должен сказать. Он видел, как в ответ Гладких Кононов покачал головой, но, видимо, решил не отвечать ему. А на вопросе этом надо было остановиться, надо было ответить…