Повести

— Я немного затянул, но теперь уже буду кончать и хочу еще пару слов сказать насчет таких горе-заступников новой политики, как Понюшков, который выступал здесь со сладким словом в защиту торговца. И напрасно на него Громов ссылается, — мы все видим, что выступал тут приказчик и холуй капитала. Таких коммунистов нам тоже не надо. Владимир Ильич еще в восемнадцатом году сказал: «Спекулянт, мародер торговли, срыватель монополии — вот наш главный «внутренний» враг, враг экономических мероприятий Советской власти». И они все, и Дегтярев, и Понюшков, и наш Громов, который громче всех стучит и кричит, — все они служат этому врагу. Это те, от кого нам надо сейчас очищаться, потому что все они хотят подорвать союз рабочего класса с крестьянством.

Кононов секунду нерешительно постоял на кафедре, как бы перебирая, все ли сказал, и потом, убедившись, что все, сошел и сел рядом с насупившимся, тяжело дышавшим Дегтяревым и неподалеку от Лобачева.

Был Кононов спокоен, точно ничего не произошло. Но казалось, впадины глаз стали еще глубже. Дегтярев пошевелился, несколько раз кашлянул. Кононов молчал. Дегтярев неловко склонился к нему и зашептал:

— А вы бы полегче, товарищ! Имею в приказе по армии награждение и был комиссаром полка. Кулак! Это нахальство!

Кононов резко прервал его:

— Знаю, от нас не уйдешь. Не уйдешь!

Они глянули друг другу в глаза. И разом отодвинулись друг от друга.

— Молодец, Кононов, — шептал подсевший сзади Косихин. — Здорово ты!

— Хорошо, — сбоку подтвердил Лобачев. — А только ты, верно, не разобрал, что тебе Гладких крикнул?

— Это насчет сельскохозяйственных коммун? Вопрос сейчас не первостепенный…

— Что это ты говоришь, батька? — заволновался Лобачев. — Или ты разговор с Дударевым забыл? И ведь ты же сам просил меня узнать, что у Гладких на душе, — так вот видишь, оно и сказалось. Хотя Гладких о себе и говорит, что он от деревни отрезанный ломоть, но думать о ней не перестал.

— Может, ты и верно говоришь, Гриша, но ведь сразу обо всем не скажешь…

Смеркается. Незаметно потускнели лица. Выступали уже и Медовой, и Васильев и другие. Похоже, что после нескольких лет войны впервые заговорили обо всем, что передумано, о том, что достигнуто, и о том, что еще надо достигнуть, о рассеявшихся иллюзиях и о надежных планах на будущее.

Настали сумерки. Но электрический свет мгновенно смыл их из комнаты и показал всем табачный дымок над собранием и устало-напряженные лица людей. И с радостью почувствовал Косихин, что понимание главного, того, о чем так ясно было сказано Лениным, что новая политика не есть мир с капиталом, а новая борьба с ним, — понимание этого молнией сверкало в речах то одного, то другого оратора.

А Лобачев, не слушая, искал глазами Миндлова, чтоб перед тем, как выступить, посоветоваться с ним, но в зале Миндлова не было, а черед выступать пришел, и вот Лобачев уже вышел на трибуну, и Гладких, увидав его приземистую фигуру, взволнованно приподнялся с парты. Гладких тоже собирался выступить. Но он не подобрал еще слов для выражения своей мысли и поэтому все время ждал, что кто-нибудь выскажет его мысль. Слушая Лобачева, Гладких радовался каждой его удаче и огорчался каждым промахом его.

— …Не надо думать о мужике, что он серое быдло и ничего ему не надо, кроме личной корысти… — говорил Лобачев, обращая свою речь одновременно к Кононову и Гладких, к двум людям, которых он хотел сдружить. — Лучшие люди из крестьянства всегда мечтали о справедливой жизни и не раз восставали и кровью платили за свои мечты. А сейчас они поняли, что только под руководством пролетариата… — И Лобачев с радостью видел, как кивнул головой Кононов, как посветлело лицо Гладких.

Слово за словом посылал в зал Лобачев, и глаза его зорко всматривались, ловили отсветы мыслей на лицах слушавших, и мозг откликался на эти мысли все новыми и новыми словами. Но вот в разгаре речи замигало электричество, точно черный коленкор несколько раз развернули перед глазами, а потом совсем потухло; Лобачев видел только синие квадраты окон. Было трудно говорить, никого не видя; закрыв глаза, он представлял себе лица слушающих и продолжал говорить. Гул зала был точно рокот ночной реки, против течения которой приходилось идти по невидимому, темному дну.

И он, не окончив, злой ушел с трибуны. Трудно было говорить в темноте. Председатель звонил, но комиссары поднялись со своих мест.

И эта темнота, и этот нестройный гул голосов, и топот ног, которыми заканчивалось такое важное собрание, — все это рассердило Злыднева. Громко спросил он:

— А «Интернационал»?

— «Интернационал» надо спеть, — почти одновременно раздался глухой голос Кононова.

Вставай, проклятьем заклейменный…