Повести

Разве Дегтярев простой вор?.. Разберемся внимательно с этим интересным случаем. Первый вопрос: как он к нам попал? Он пишет в анкете: крестьянин-середняк. Был на империалистической войне, старший унтер-офицер. Что он унтер — это он пишет верно, а что середняк… ну что ж, будем проверять. В семнадцатом разлагал царскую армию. Участвовал в Октябрьской революции. Нет, не мог ты участвовать в таком святом деле, — уверенно сказал он. — Но, верно, уже тогда воровал, прикрываясь советским мандатом. Знаешь, обыски, конфискации под шумок, а? Ведь мы уже ловили таких самозванцев, — со спокойным интересом спрашивал Гордеев. Дегтярев мертво глянул в его любопытствующие, живые и веселые глаза и ничего не ответил. — Ну что ж, — прислушавшись к его молчанию, продолжал Гордеев. — Может, и воровал-то с невинной душой: буржуйские, мол… — И Дегтярев опять с надеждой глянул на командующего. — Видишь, Дегтярев, — как бы успокаивая, сказал командующий, — мы хотим понять, как ты к нам пришел. Сдается мне, он попал в ту большую волну, которая поднялась за большевистское дело из самой глубины народа и вливалась в партию. У тебя, наверно, были обиды и утеснения от старого режима, уж наверно были, поскольку ты не барин и не буржуй. Но для себя ты ни о какой жизни, кроме буржуйской, мечтать не мог. И, придя к нам, ты прокладывал свою дорожку в жизни. Говоря наши великие слова, ты, верно, думал, что они нам нужны для Ивана-дурака, чтоб его вести за собой, а потом, мол, ото всего откажемся. И ты под шумок готовился к этому времени, припасал золото. Ты очень хотел нам вредить, очень. И с радостью ждал этого, веря в нашу гибель… Но ты не ожидал того, что наметила партия, — этой новой политики. Ты понял, что мы сильнее и умнее, чем тебе кажется. И в момент, когда некоторые в наших рядах заколебались, ты стал их советником и болельщиком. Мы видим всю твою работу против нас. Ты действительно был убежден, что коммунизм — обман, что есть одна только правда собственности, хищничества, но в то время, как у Громова эти слова возбуждали ненависть, ты подло играл на этой ненависти… — Командующий передохнул, молча посмотрел на Дегтярева, и, почувствовав себя беспомощно-прозрачным, Дегтярев склонил голову, — вот оно то, чего он так боялся. — Так Дегтярев превратился в самого опасного врага. Не тот враг нам страшен сейчас, который наскакивает на нас и силой хочет сломить, — мы молоды еще были, а как мы их за эти годы сокрушили, как сокрушили! Страшен тот враг, который опасной заразой проникает в нашу кровь, в наше сердце, в наш мозг — великую нашу партию — и мутит слабые души… И вот она, будущая чистка, товарищи! Она еще впереди, но, как я понимаю, сегодня она уже началась, мы очищаем себя, с болью, с мукой извергаем из себя ядовитых паразитов… Не думаю я, чтоб много таких нашлось среди нас, но лучше уж побеспокойте десятерых невинных, но изловите одного вот такого мародера, добровольного провокатора, партийного изменника. Надо быть большой стервой, чтоб суметь пробраться вот сюда, в наши ряды. Таких прощать мы не можем, в их исправление не верим, и дорога для них из этого зала одна: вон туда! — И так же, как в начале своего выступления, он указал на тюрьму.

Сразу после заседания бюро Розов с Арефьевым и Лобачевым прошли в кабинет начальника.

— Дайте телеграмму… — сказал Розов.

Молча читал он скупые строчки телеграммы, и в момент, когда Лобачев подумал, что непонятно долго читает начпуокр эти скупые, считанные слова, дверь открылась, и в кабинет вошла женщина; ее выпуклые глаза были заплаканы, щеки и губы ярко румяны. Она, видимо, пыталась себя сдерживать, но слезы вопреки желанию катились по ее лицу. Однако она сквозь слезы быстро и с любопытством оглядела Арефьева, Кононова, Лобачева. Что-то приятное, веселое, несмотря на слезы, было в ее взгляде.

— Татьяна Розова. Жена моя, — однотонно сказал начпуокр. — Ну, Таня, надо брать себя в руки… Была?

— Была… — Она кивнула головой, слезы разом брызнули из ее глаз, и она, не утирая их и всхлипывая, сказала: — Да. С ним очень плохо. Я правильно тогда тебе говорила…

— А как быть с телеграммой? — перебил Розов. — Вот она.

Но Таня не взяла телеграммы в руки и даже с ужасом отмахнулась от нее.

— Что ты, что ты!.. Да он тут же с ума сойдет… Я у него в комнате убрала, портрет ее поставила, а сейчас я за бельем, хочу переменить ему рубашку, цветы надо…

«Верно, вот верно! — думал Лобачев, с восхищением глядя на эту незнакомую женщину, которую он, казалось, знал всю жизнь, но позабыл. — Такую вот жену бы тебе иметь, Григорий Лобачев», — подумал он и конфузливо остановил эту непроизвольную мысль.

— Ему надо говорить, что она жива.

Розов уныло покачал головой, и она сразу пожалела его.

— Ничего, Фима, ничего, все наладим!

Слезы высохли на ее лице. Горят щеки, блещут глаза, она быстрой рукой поправляет волосы. Она видит, что мужчины колеблются, и тем увереннее говорит сама.

— Ну, ладно, мы сейчас скроем… Но ведь потом он все равно узнает?.. — спросил Лобачев.

Арефьев и Розов, услышав его вопрос, выжидательно повернулись к ней.