Повести

В поезде все перезнакомились. Меня называли то «юным Нахимовым», то «лихим черноморцем», то «будущим адмиралом». Больше сего я подружился с одним молодым пареньком. На нём было кожаное пальто, френч со споротыми погонами, русские сапоги. Он мне понравился, во-первых, потому, что тоже ехал до Решмы, где работал в завкоме Химкомбината, во-вторых, потому, что он был ранен и контужен на Тамани, рядом с Чёрным морем, в-третьих, потому, что писал стихи. Одно стихотворение было напечатано в газете, и под ним стояла подпись: Прокофий Прохоров. Но он этим вовсе не гордился и просил, чтобы его все попросту называли Прошей. Меня я прозвал: «Ваня — русский моряк».

Проша выбегал на станциях и покупал то кусок колбасы, то булку, то жареную курицу, угощал меня и обижался, если я отказывался от угощения. Он сказал, что хочет описать меня в своих стихах и взял с меня слово, что я обязательно зайду к нему в гости.

На пятый день замелькали знакомые названия станций. Я уже ни с кем не говорил, а всё время стоял у окна.

— Ну, Ваня — русский моряк,  — сказал мне Проша, когда за окном потянулись корпуса Химкомбината, — приехали. — Он крепко пожал мпе руку и дал бумажку с адресом.

Два с половиной года я не был в родном городе. Как я спешил поскорее добраться до своего дома!

Вот Главная, вот Московская, а вот и наша. Приречная, улица! Маленькие домики с подслеповатыми окошками, деревянные калитки, подворотни, сердитый лай собак, снежные горки, с которых со смехом съезжают малыши!  Я так бежал, что раза два провалился я сугроб. Вот он, наконец, наш домик! Он всё такой же, покосившийся набок, с чёрной крышей… Я отворил ворота, вскочил на крыльцо, распахнул двери… Митюшка закричал:

— Мамка-а, Ваня приехал!

Отдёрнулась знакомая пёстрая занавеска с большими красными и синими птицами, и мать, похудевшая и побледневшая, со стоном кинулась ко мне.

— Ну, полно, мама, ну, не плачь… — Я гладил её по волосам, по вздрагивающим плечам.

— Господи, до чего ты на отца стал похож! — наконец воскликнула она. — Только усов нехватает! Да что же ты не раздеваешься? Петя, Митя, чего стоите? (Братишки разглядывали меня с несказанным любопытством.) Ставьте самовар, разводите печку! Ванюшка-то, поди, голодный.

— Я сыт, мама…

— Как же так — с дороги и сыт? Сейчас лепёшек нажарим, овсяный кисель сварим. Что же ты не написал ничего, негодный! Телеграмму бы дал мы бы приготовились… Да ты раздевайся, раздевайся… Господи, медали! За что ж ты их получил?

— Одна — за Севастополь, другая — «За отвагу». Я, мама, из орудия по немцам бил.

— Ты немцев убивал? А я-то всё за ребёнка тебя считаю! — И мать снова кинулась целовать меня.

Пока Петя ставил в сенях самовар, а Митя кряхтя растапливал печку, мать рассказывала:

— А я вот всё грудью болею. Кашляю. Из амбулатории врач ко мне ходит. Хочется мне дожить, пока всех немцев побьют.

Наконец, кисель был сварен, лепёшки испечены, и я с гордостью поставил на стол, банку мясных да банку рыбных консервов и положил в вазочку кусков десять сахару.

— Надолго ли приехал, сынок? — спросила мать.

— На месяц.

— Ой, милый, как хорошо! Я Пете и Мите говорю: учитесь получше, а то Ванятка приедет, с вас спросит — он вам теперь ведь вместо отца, старший. Они у меня молодцы. По всем предметам пятёрки. Вот только марки их с толку сбивают.

— Собираете? — спросил я братишек.

— Собираем, — в один голос ответили они и тут же выложили на стол свои альбомы. Коллекции у них действительно были хорошие.

— Откуда вы марки берёте?

— Обмениваем. У нас попрежнему вся улица собирает. Да тут ещё один старичок приехал, эвакуированный. Он с нами тоже меняется.

Вечером мы все сидели на большой отцовской кровати, поджав ноги и прижавшись спинами к тёплой печке. Я рассказывал про Черноморский флот, про мой корабль, про офицеров и матросов. Братья слушали, широко раскрыв глаза, не перебивая, а мать только вздыхала и вытирала глаза платком.

— Ну, спать, спать, — наконец, сказала она. — Вы покою ему не дадите. Ложись, Ванюшень-ка, я уж тебе постелила.

С наслаждением растянулся я на своей постели, на которой не спал два с половиной года.

Глава седьмая, в которой Иван Забегалов знакомится со старым марочником.

На следующий день ударил мороз. Не пришлось мне щегольнуть в Решме бескозыркой и флотским бушлатом! Я надел старое ватное пальтишко, из которого основательно вырос, и тёплую шапку.

Я побродил по городу и к трём часам зашёл на почту. Петя и Митя обещали притти сюда прямо из школы и познакомить меня с «марочным старичком», как они его называли.