Повести

— "…Должно продать все поля, виноградники и луга, принадлежащие церкви, и все монастырское имущество и подчинить их законным повинностям.

Всякие повинности, отправляемые графам и дворянам, должны быть отменены.

Должно отменить также все подати, десятины [78] и барщины как светские, так и духовные, исключая тех, которые существуют более двухсот лет.

Пруды, пастбища и охотничьи промыслы должны быть собственностью общин, и каждый может пользоваться ими по мере надобности.

Горожан и крестьян не должно подвергать аресту и каким бы то ни было насилиям, кроме тех случаев, где совершено уголовное преступление.

Но и виновных следует наказывать кротко и человечно.

Не должно никого брать под арест в его доме.

Городской совет будет избираться и утверждаться только гражданами, которые могут смещать его; в совете будут заседать депутаты от граждан, и правительственные дела будут решаться только с согласия депутатов".

Мюнцер кончил читать среди гробовой тишины и обвел глазами толпу.

Снова сотни рук поднялись вверх, и лужайка огласилась криками:

— Согласны! Все согласны!

— Так двинемся же в предместье святого Николая! — крикнул Мюнцер. — Но прежде дадим знать товарищам, что мы идем поддержать их.

Он снял с шеи широкий белый шарф и поднял его вверх. Ветер подхватил концы, и белая лента взвилась над морем голов.

Крестьяне замахали платками, поясами, шляпами. В ответ на это с колокольни церкви предместья святого Николая раздался призывный звон набата.

Колокола звонили радостно, торжественно, как в праздник, и толпа бодро двинулась вперед.

Это был день победы над городским советом, и беднота Мюльгаузена долго помнила его. Старая партия приняла требования и была сломлена — только надолго ли? Граждане центральной части города, имевшие здесь собственность, испугались волнений "голышей".

Вмешательство Мюнцера подлило масла в огонь. Среди богачей он пользовался плохой славой.

Уступив раз народной партии, совет собрался с силами и послал императору жалобу на "беспокойных людей, смущающих народ".

Скоро от императора пришло повеление об изгнании Мюнцера с Пфейффером.

Был вечер конца сентября, когда Мюнцер объявил жене о своем изгнании.

Она слегка побледнела и коротко спросила:

— А через сколько дней в путь, Томми?

— Сегодня.

— Видишь ли, Томми, — прошептала Оттилия, — мальчик горит… Не знаю, что с ним: боюсь, не горячка ли это. Если бы на несколько дней отсрочить — быть может, он и поправится…

С состраданием склонился Мюнцер к ребенку. Куда тащить его по дорогам Германии в глухую осень?

— Каспар, — сказал Мюнцер Ферберу дрогнувшим голосом, — позаботишься ли ты до наступления лучших дней о моей жене с сыном?

— Я иду с тобой, — отвечал Каспар, — а фрау Мюнцер может остаться у меня в доме с моей женой, пока мы не вернемся. Ведь немало мюльгаузенцев покидает сегодня городские стены, чтобы идти за тобой и братом Генрихом.

Угрюмое лицо Мюнцера оживилось, и он стал вслух мечтать о деятельности на чужбине. С этими же мечтами он бодро готовился к походу. Оттилия двигалась молча, как тень. Вдруг в окно кто-то громко постучал.

— Ступай, Руди, отопри, — сказал Каспар. — На дворе ни зги не видать, а за воем ветра и дождем не слышно, кто говорит.

В своем дорожном костюме, с волынкой Руди походил на бродячего музыканта. Он тоже следовал за Мюнцером в изгнание.

Когда Руди отворил дверь, комната наполнилась звуками веселого женского смеха.

— Польди! — вскричала Оттилия. — Боже мой, Польди!

Вошедшая девушка сбросила с себя мокрый от дождя плащ. Из-за ее плеча выглядывала седая голова дяди Клауса.

— Да, Польди! — закричала племянница старого церковного сторожа. — Ну, и устали же мы тащиться по этой грязи! Не начинай рассказывать, дядя Клаус, — я сейчас все расскажу, и лучше тебя. — Обнимая Оттилию, она так и сыпала словами: — С тех пор как вы уехали, мейстер Томас, на дядю косились в Альтштедте… Матушка умерла две недели назад, ну, а дядя ничего не мог лучше придумать, как сказать мне: "Я, Польди, пойду разыскивать мейстера Томаса. Мне надоело слушать брань здешнего священника. А ты выходи скорее замуж за рыжего булочника, который к тебе сватался перед смертью твоей матери".

— Ну, понесла! — махнул рукой Клаус.

— И понесла! А я тогда сказала дяде: "Шалишь, не хочу за рыжего булочника, пойду и я к мейстеру Томасу и Оттилии — может быть, и я на что-нибудь пригожусь".

Она нисколько не смутилась, когда узнала о положении вещей.

— Выступать сегодня? Ты останешься, Оттилия, конечно! Что за беда! Я пойду вместо тебя и буду заботиться о твоем муже… А ты, дядя Клаус, способен еще двигаться?

— Баба я, что ли! — буркнул Клаус.

После некоторых приготовлений Мюнцер решительно встал. Он очень торопился во Франконию, где уже, по слухам, началось народное движение. Он торопливо обнял жену. Оттилия побледнела:

— Что, если он умрет без тебя, Томми, наш мальчик? А ты… в такую ночь, изгнанник…

Лицо Мюнцера сделалось суровым.