Повести

— Слушай, — сказал он тихо, — есть у меня нечто, что дороже жены и ребенка, что выше всех привязанностей в мире. Судьба всех обездоленных дороже твоей судьбы с сыном, и, если бы для них понадобилось пожертвовать жизнью твоей и его, я бы ни на минуту не задумался. Не дрожи так, Оттилия, — я люблю и тебя и сына, но мир люблю еще больше. Не плачь! Не бедным изгнанником я выступаю из Мюльгаузена, а победителем. Видишь, среди ночного мрака в окне блестят огни факелов? Сколько их! Это всё мои друзья, мои братья. Их бодрые голоса будят всех сонных и себялюбивых. И они идут со мной на смерть, на победу, на завоевание справедливости! Я не несчастен — я горд, Оттилия!

И, еще раз обняв жену, он выбежал на улицу.

Его поглотил мрак.

II. ДВЕ СЕСТРЫ

Чудесный денек выдался в швабской деревне Беккинген в половине октября 1524 года. Был полдень, и беккингенцы, бросив работу, обедали. В саду крестьянина Яклейна Рорбаха шла спешная уборка. Яклейн был одинок — недавно он похоронил мать, и две рослые девушки-соседки помогали очищать виноградник от засохших побегов и свозили их в тачках в одну большую кучу. Одна из девушек несколько раз нетерпеливо крикнула:

— Гретель, да пойдешь ли ты наконец обедать?

Девочка, лежавшая на куче сухих листьев запрокинув беспечно голову, вскочила, отряхивая с густых рыжих волос сухие листья:

— Не сердись, Луиза, я засмотрелась на небо…

Гретель чинно уселась перед разостланной на траве салфеткой, на которой лежали хлеб, пареная тыква и стояла миска с похлебкой, подбеленной молоком. Ее сестра Кетерле резала хлеб, а Гретель внимательно рассматривала ее лицо, темное, какое бывает на старинных иконах, с гладко зачесанными волосами и большими мрачными глазами. Как это лицо не подходило к веселой лазури неба!

Кончив обед, девушки снова взялись за метлы.

— Работай, Гретель, работай, — сказала Кетерле, — не ленись…

— Виноградник почти вычищен, — робко заметила Гретель. — А вот идет и Яклейн.

При этом имени Кетерле покраснела и еще усерднее принялась скрести дорожки.

Яклейн Рорбах, в белой холщовой рубашке и поярковой крестьянской шляпе, шел к ним с громадными кистями винограда в руках. Молодой, энергичный, он казался особенно веселым в этот ясный день.

— Я принес вам винограду за то, что выдался хороший денек, — сказал он девушкам и, отдавая последнюю кисть Гретель, ласково улыбнулся.

— И охота тебе здесь киснуть, Гретель, в такую погоду!.. Отпусти ее, Кетерле.

Гретель выбежала за околицу, обкусывая ягоды с виноградной кисти, и направилась к зеленеющему берегу Неккара. По дороге, на опушке рощи, она набрала целый ворох красных и золотистых листьев и, усевшись в кустах, около мостков, где обыкновенно женщины полоскали белье, стала плести из листьев гирлянды. Рыжеватые ее волосы были перевиты золотом и пурпуром и блестели на солнце; по плечам, корсажу и юбочке к босым ногам сбегали, как змеи, каскады цепей.

Склонившись к реке, Гретель смотрела в ее зеркальную поверхность.

И слабым, но чистым детским голосом она запела:

В клетке сидит за решеткой
Гретель, как пташка больная;
Снится ей поле и речка,
Снится ей чаща лесная!
Так бы она и летала
С черными теми грачами,
Так бы сломала решетку
И посмеялась над вами!

Девочка подняла голову вверх.

— Журавли или грачи? — печально прошептала она, вглядываясь в длинную цепь черных точек на ясной лазури.

И в ответ на ее вздох раздался долгий, тягучий звук волынки. Гретель вытянула шею, и радостная улыбка заиграла на ее губах.

На маленьком выступе берега, там, где ветви склонились к самой воде, сидел юноша и играл на волынке, не замечая присутствия Гретель. Это был Рудольф Фербер, или просто Руди.

Боготворя Мюнцера за его идеи, он долго упрашивал "брата Томаса" дать ему какое-нибудь ответственное поручение. И Мюнцер послал его бродить по всей стране в качестве странствующего музыканта, наблюдать и приносить ему известия. Руди было этого мало — он решил в песнях говорить людям правду. Но часто, когда он слагал эти песни, непослушная волынка под неопытной, полудетской рукой подыгрывала веселые плясовые напевы, особенно когда он видел в деревнях на лужайках и в городах на площадях, как танцует молодежь. Теперь заунывные звуки сразу оборвались, потом веселые и яркие брызнули из-под его пальцев и полились искрометным дождем по широкой глади реки…

Гретель вскочила, тряхнула головой и, держа в руке виноградную кисть, закружилась по зеленой лужайке, направляясь к музыканту. И вдруг звуки оборвались.

— Эй, музыкант, что же ты не играешь?

Руди молчал и не двигался. Она подбежала ближе и снова, смеясь, повторила свой вопрос:

— Что же ты не играешь?

— А… а ты… не чародейка? — прошептал Руди.

В ответ ему на колени упала тяжелая виноградная кисть, наполовину объеденная, и раздался хохот:

— Вот тебе за игру виноград из сада Яклейна Рорбаха!

Руди приподнялся:

— А вот его-то, Яклейна Рорбаха, мне и нужно видеть!