Повести. Дневник

У Маслова в Осьмине. Болтание, воспоминания, обеды с некоторым пьянством, песни и танцы осьминских красавиц, которые поют пискливыми голосами и носят платья на манер петербургских горничных. Участником наших бесед был доктор Персен, толико ненавистный многим нашим соседям, но ненавистный совершенно понапрасну. Это добрый ипохондрик, и в самом деле хворый человек, когда-то ездивший по Греции, Италии, Сибири, а теперь кончающий свои дни посреди тихого деревенского спокойствия. Подобного рода лица довольно часто выставлялись в старых умных романах, в них есть нечто весьма привлекательное, тихое, как серенький осенний вечер. Такие люди хороши не с глазу на глаз и не в большой компании, а в маленьком сборе близких людей в деревне, посреди небольшой скуки, когда человек, нуждаясь в развлечениях, силится везде и во всех видеть одни хорошие стороны. Дорога к Маслову прошла довольно приятно, я любовался видом нашего Гдовского озера-моря. Едучи назад, однако же, я почувствовал головную боль, но дело шло к вечеру, я лег раньше спать и поправился.

Вторник, 25 августа. Среда, 26 <августа>.

Четверг, 27 <августа>. Пятница, 28 <августа>.

Событий очень мало. Посещение m-lle Бибиковой, Томсонов и Обольяниновых. Обед у Вревской. Родительница моя немного захворала, но скоро поправилась. Прогулка в рощи за грибами, которых безмерное количество. Осень двигается, небо хмурится, ночи темны, печи начинают топиться, — но природа еще не поддается осени. Выдаются чудные изумрудные вечера, с резким холодком, укрепляющим силы, листов желтых еще немного. Мои работы идут, Шеридана я полюбил и процесс Гестингса описываю с любовью[321]. Пропустят ли это? Совестно, что повесть лежит не двигаясь. Что-то делается в Петербурге?

Воскрес<енье>, 30 авг<уста>.

Как бы ни были жалки наши пороки, нужно сознаваться в них перед самим собою, а главное, делать шаги к исправлению. У меня есть один великий порок моей жизни. Ему я иногда уступаю, иногда борюсь с успехом, забываю его в шуме и развлечениях, но поддаюсь ему в одиночестве. Как ни был бы страшен неприятель, сколько бы побед он ни одерживал над нами, уступать ему, толерировать[322] его, значит падать нравственно. Еще раз я выступаю на борьбу, призывая в помощь Того, Кто дал на мою долю столько радостей, счастия и спокойствия в жизни, кто хранил меня посреди бед и искушений. Amen[323].

Недавно я смеялся над Трефортом, который прописал себе по вдохновению мускус от головной боли и вылечился. Между прочим, я едва ли не мнительнее его в некоторых случаях. На днях я выдумал сам воздушные ванны вроде тех, что берет бывшая m-me Муравьева, только принимаю их не перед публикой, а у себя наверху. Я почти воображаю, что грудь моя крепнет и расширяется от этих ванн. Начало их произошло таким образом: один раз, проснувшись ночью, я почувствовал нечто вроде спазмов в желудке. В подобных случаях я старался согреть живот и заснуть поскорее, но тут по вдохновению, вероятно, раскрылся и подвергнул нижнюю часть груди и желудок действию довольно холодного утреннего воздуха. К удивлению моему, от наружного холода внутренность согрелась, и мгновенно произошло успокоение. Раз испытавши нововведение, я расширил его и занимаюсь им с большим успехом, почти ежедневно.

Эти дни мы отдыхаем от гостей и вечером беседуем en trois[324]. Сегодня я послал к Томсону «Повести» Писемского[325], производящие смех и веселие несказанное между здешними читателями. Сам Томсон — истинный герой Писемского. Впрочем, прочтет ли книгу наш пьянист, как его недавно мы назвали? Я подозреваю, что он просил книг «для красоты слога».

Вторник, 1 сентября.