Повести. Дневник

Далее теперь насчет самостоятельности. Автор берет героем Артура, человека не блистательного, не великого, даже не вполне хорошего, и называет его «братом читателя». Все это нас не удивит, мы и Чичикова видали героем (и любим его больше, чем Пена?). И стараясь держать своего героя на таком плохом уровне, Теккерей делает его тем, чем непростительно быть герою, то есть бесхарактерным и непоследовательным. Теккерей упрекает Фильдинга за безнравственность Т. Джонса, но во сколько раз грубый, веселый, буйный Том выше душой Пенденниса. Том не денди, не фат, в Томе не белая кровь, он грешит от избытка энергии и худого развития в юности, и в упрек Теккерею, своему обвинителю, герой Фильдинга есть герой, а его собственный Пен — плохая личность, славный портрет с ничтожного лица, герой, которого читатель терпит потому, что он обставлен отлично.

Частности романа превосходны, но в «Newcomes» больше теплоты и прелести. Вообще я знаю, что враг рутины должен смотреть за собой вдвое строже всякого другого, чтобы не впасть в рутину. Что за лица у Теккерея: эта святая Эллен, пряничная Фанни да и сама Лаура? То ли дело Амори Бланш, Фотрингэ, Костиган, Варрингтон и драгоценный Майор Пенденнис?

Потом прочитал я «Lutece» Гейне, сборник из его писем о парижской жизни при Лудовике Фил<иппе> в 40-х годах. Во многих местах Г<ейне> смотрит совершенно прозревателем будущего, — но кто не прозревал будущего в то время. Ясно было одно — во Франции будет переворот или его не будет, во всяком случае одна из сторон права, что бы ни случилось. Цель Гейне — сближение Франции с Германией, высоко благородная цель, только метода не хороша: он стоит на коленях перед Францией, а о своей Германии отзывается с снисходительной шутливостью. Этим грешны и многие, кроме Гейне, и моя персона между прочим. На человека, глядящего со стороны, такая система производит большое отвращение. Нельзя не подивиться уму и смелости многих отзывов — «меланхолический шут Шатобриан» восхитителен. Хороши статьи о театре и музыке, но неужели серьезно Гейне считает нелепейшего из смертных, Эдгара Кине, за умного человека?

8 августа, понедельник.

Calme plat[884], но зато работы идут и в голове волнуются мысли. Вчера вечером обдумывал я будущую статью о Гоголе с жаром, который напомнил мне истинно благословенный период 1847 г., с которого я жить начал. Неужели во мне сидит критик? По крайней мере, разбирая идею «искусства для искусства», я сам себя озадачил глубиной и новизной некоторых выводов. Оно уже случилось со мной недавно, когда я ехал от Трефорта и обдумывал то, что мог бы сказать я Тургеневу по поводу Гоголя. Около десяти лет копились во мне эти мысли, и довольно понятно, что при первой оказии они рвутся все наружу, представляя из себя молодой дремучий лес, в котором надо прорубать дорогу, как говорил кто-то. Впрочем, статья о Гоголе, по причине других работ, пишется только в голове, и это жаль, ибо моя память уже не прежняя, и многое позабудется при настоящей работе. Память уже не прежняя — как это звучит странно. Когда я не думаю о своих годах, мне все кажется, что я юноша первой юности!

На днях была некоторая работа моей мнительности, но впрочем все идет благополучно. Дней шесть стояли сильные холода, а сегодни солнце стало печь, но как-то по-осеннему. Крабба я отложил на время, написав по крайней мере две статьи, и теперь тружусь над повестями «Любовь и Вражда» и «Русский черкес»[885]. Есть еще на наковальне одна блюетка[886], как говорит «Пантеон», и много фельетонов, которые набрасываю перед сумерками. Это чистейшее <...> Из гостей никого нету, пустыня меня объемлет, приапизм мой утих вследствие боязни. Вынул моего милейшего Рабле и читаю его с наслаждением. Пробовал раскрыть Шекспира, начал «Антония и Клеопатру», отложил с зевотою. Почему мне всегда так трудно подступать к Шекспиру? Так ли я раскрываю Гомера? Нужно ли мне вчитываться в «Илиаду»? Отталкивает ли меня старый язык «Пантагрюеля»? Не будет, кажется, Шекспир моей настольною книгою.

16 августа, вторник.

Два дни с небольшим гостила у нас М. А, Рейц с дочерью, вчера ездили мы по подлейшей дороге в Долотский погост, я по обыкновению вернулся с головной болью (но довольно слабою), сегодни возил дам через озеро и вообще эти дни ближе познакомился с mademoiselle Marie, к которой питал естественный, хотя не сильный интерес оттого, что она чуть ли не единственная невеста в соседстве. В ней есть какие-то affinites[887] со мною; она высока, близорука, лоб у ней высокий, и она неглупа. В одно время и весела, и диковата. Она хороша собою и даже пленила старика Трефорта, но особенного влечения к ней я не чувствую. Ей пятнадцать лет, она не сложилась и еще вся в будущем, как выражался Лермонтов о России[888]. Во всяком случае присутствие свеженькой резвой девочки меня заняло.