Повести. Дневник

Третьего дни получили газеты с кратким известием о деле 4 августа у Федюхиной горы[889] и вместе с тем записку Вревской о том, что барон Павел Вревский убит. С Вревским связано у меня много воспоминаний, и худых и хороших, но хороших более. Через него я служил в канц<елярии> В<оенного> м<инистерства>, приобрел многих друзей, пригляделся к машине нашей администрации, и хотя моя служебная карьера была несветла, но для моей жизни радостна и полезна. Личность Вревского мне всегда нравилась. С него писан барон Реццель в повести «Алексей Дмитрич». Он был чужестранец, как и я. Но в последнее время видались мы с ним редко и, конечно, никогда бы очень не сблизились.

За эти дни работы шли крайне удовлетворительно, конечно, кроме вчерашнего и сегоднишнего дни.

22 авг<уста>, понед<ельник>.

Давно нет газет и писем от своих, оттого я по обыкновению в мнительном настроении духа. Наработал я за эти два месяца столько, что нечего почти делать более, и я полениваюсь. После ненастья и холодов, при которых я делаюсь похожим на вялую огромную осеннюю муху, наступила ясная погода, и сегоднишнее утро с маленьким туманом было пленительно. Написал на днях два письма, к Некрасову и Боткину, последнее с довольно горячей диссертацией о гоголевском направлении[890]. Пишут, что все сочинения Гоголя вышли в свет[891] — царствование Александра Николаевича начинается блистательно для литературы. Теперь нам самим надо держать ухо востро и вести себя благоразумно, не давая воли резкому юношеству, которое всегда готово шагнуть на сажень, чуть ему дадут на вершок простора.

Просыпаюсь в 7 часов, но валяюсь в постели до 8, отчасти по лености, отчасти не желая тревожить людей. Четырехдневный деревенский праздник прошел благополучно — даже без ссор и раскваски носов. Одиночество продолжается полное. Начал набрасывать заметки о Гоголе, ибо, вероятно, «Б<иблиотека> для чт<ения>» приступит ко мне с рецензиею.

Из книг прочитано было:

1) «L'Allemagne» par Heine[892]. Странное сочинение и странный человек! Последней главой второго тома Гейне разрушает все, до того им построенное, но возвращение к деизму и спиритуализму так понятно в его положении! Он еще силится шутить наперекор болезни и падению своему, — эти шутки печальны и производят тягостное впечатление. Обзор философии и литературы до Гете весьма ясен и полезен мне в особенности, хотя его глушит дидактическое, неогерманское направление. Но вторая часть труда, этот сброд легенд, песней, ни с чем не вяжущихся эпизодов есть что-то вроде непоследовательной дрянной болтовни. К чему нам письмо к Лумсею, обзор балета «Фауст», «Les Djeux en exil»?[893] Жалкое окончание полезного дела! Книга гаснет так пошло и так презренно, как гаснет новогерманская поэтическая школа. Уж лучше бы эту школу познакомил с нами Гейне; и что за переход от Гете к празднословию второго тома. Дельная книга заключена рядом отрывистых длинных фельетонов, и, что еще хуже, фельетонов в немецком вкусе! Очень жаль бедного Гейне, жаль и всей школы его товарищей! Чем более думаю я обо всем этом, тем яснее вижу, как был прав Гете, насколько идея «искусства для искусства» выше всевозможных прямых домогательств на пророчество политическое и социальное. Полезный урок, о котором стоит думать, особенно у нас теперь, когда наступает время борьбы между пушкинскими и гоголевскими последователями.