Повести и рассказы

А там… выбросили тебя, мой барон: разбогатевший барин завел самовар серебряный, так тебя и в отставку: тебе уж было неприлично являться на барском столе, так ты себе занял местечко на кухне… Да ты, барон, такой человек, что нигде не будешь в пренебрежении: ты и на кухне затянул старую песню, и песня твоя была по сердцу всему лакейству, и с тобою обращались, как с благодетелем и другом, вокруг тебя садились и жужжали свои песни длинный Тарас, барский камердинер, сухощавая Палашка, барышнина горничная, и старая Аксинья, стряпуха и нищая колдунья, и Макар, знающий все на свете, даже колесо починить, да только не имеющий ни в чем удачи. Вот какую компанию собрал ты!.. Ну, нельзя сказать, что это во всех отношениях благородное собрание, однако ж ты в нем не уронил себя — ты, дружище… ты, как тот герой — перестав быть первым в Риме, стал первый в деревне… значит, ты все-таки был господином, ты веселил старые души, ни к чему уже не годные, ты вызывал в них кое-что: ведь у каждой души, даже у той, которая числится ни к чему уже не годною, есть много, очень много своего заветного добра…

И долго радовал и веселил ты кухонную компанию, пока барыня не поехала на ярмарку и не выменяла на тебя, с придачею мешка гороха, что-нибудь более тебя нужное, а ты все-таки если не им, неблагодарным, то другим был нужен… ты попал на станцию, к станционному смотрителю — и попал в свою сферу… тут ты был сущим благодетелем для утомленных и замерзших проезжих… и будь ты живой человек, то от одних похвал мог бы свихнуться… но тебя не захвалишь: ты и знать не хочешь похвал, ты шумишь про свое и по-своему…»

Действительно, сосредоточив всю свою внимательность на единственном друге своем, самоваре, принудив себя сверхъестественным напряжением воли понять смысл унылой его песни, он наконец понял все, услышал нечто до того необычайное, что смутился духом, оробел и вспомнил о своих летах…

Самовар пел следующие удивительные стихи:

Напрасно ты думал, что можно от черного дня
Избегнуть посредством скопленья копеек в рубли, а также
Посредством размена рублей на бумажки, поверь, волокита смешной…

Ананий Демьянович вздрогнул: такого комплимента не ожидал он от своего самовара и друга. В голове его мелькнул следующий стих:

Ах, все друзья приятели до черного лишь дня!

Самовар продолжал свое:

Поверь, волокита, что были на свете особы умнее
Тебя, например, Бонапарт и какой-то еще… бес его знает,
Тоже разумный был человек — и все же они не ушли
От черного дня своего, а мы-то с тобою — нули…

«Ну, это уж ты и врешь, приятель! — подумал Ананий Демьянович. — Ты думаешь, что если у меня нет больше денег, так и дерзости можешь мне говорить; ты думаешь, что черный день совсем одолел меня… так ты уж и совсем против меня…»

Самовар, пренебрегая возражениями и оправданиями, продолжал:

А мы-то с тобою — нули, горюны и темные люди!
Нам-то с тобой на роду уж написано всякие
Напасти терпеть, жить по углам на квартирах,
Пока не найдем дарового угла на Смоленском.
Так знай же, безумец…

— Ну, черт с тобой! И сам-то не очень умен… Только глумится над несчастием ближнего! — заметил Ананий Демьянович.

Так знай же, безумец, что это тебе в наказанье…
Корчагин решился во что бы ни стало тебя погубить — и погубит!
Пример не далеко: Карл Пятый и прочие (знаешь историю?). Кортес…

Тут самовар, постепенно утихая, зашептал так глухо, что Ананий Демьянович, при всей чуткости своей, не мог больше расслышать ни одного слова. Для него, впрочем, было довольно!

— Так! — воскликнул Ананий Демьянович, мужественно ударив себя по лбу. — Теперь я понимаю. А вы, господа, — продолжал он, обращаясь к своим сочувствователям. — Вы слышали?

— Слышим…

— И понимаете?

— Что?

— Я говорю, что сосед наш Корчагин вовсе не… не темный человек: он живет по фальшивому паспорту! — произнес Ананий Демьянович торжественным голосом.

— Вы, Ананий Демьянович, выкушали бы водицы холодной! — заметил Калачов с нежностью. — Что? Вы очень дурно себя чувствуете?

Ананий Демьянович не отвечал ни слова, скрылся в свой угол и укрыл свою бедную преследуемую персону за родными ширмами под наследственным одеялом. Помутившийся взгляд его упал на самовар и вдруг, но только на мгновение, вспыхнул негодованием; сердце его сильно забилось живым сознанием стиха, снова мелькнувшего в голове его: