Повести и рассказы

Тут, например, в квартире Клеопатры Артемьевны, почти рядом со мною живут какие-то трое в одной комнате… Живал я сам-третий в одной комнате, да и ты, никак, живал! Такой все народ отягченный привычкою к нужде и самоуничижению. Один из них, Ананий Демьянович, до такой степени натерпелся всяких житейских бед, что решительно свихнул с ума, живет только мечтами, увлечениями и порывами. Много и долго надобно терпеть человеку неудачи, чтоб он жил одними мечтами, увлечениями и порывами, или даже — одной сивухой! Такой-то бедняк долго питал нежное сочувствие к Наталье Ивановне, которая этого и не замечала. Я, однако ж, скоро заметил и побоялся-таки, чтоб он не дошел с своим сочувствием до окончательного увлечения за пределы здравого рассудка. Недавно, накануне именин Наташи, я купил вазу с цветами, чтоб сделать ей сюрприз… Она все еще не подозревала во мне своего давнего знакомца — так я и назначил для моих объяснений день ее рождения. Злосчастный Ананий Демьянович как-то узнал, вероятно от нескромной хозяйки, что я готовлю сюрприз Наталье Ивановне. Из ревности или из преданности, я уж не знаю, только он закипел желанием сделать что-нибудь с своей стороны; с этою целью вскрыл он свою скудную кассу и отправился на Невский за покупками… Только, злосчастный, увлекшись своими мечтами и порывами, он вовсе не обращал внимания на то, что делает или что с ним делается. Не знаю, где он рыскал и долго ли пребывал в облаках: известно только, что, спустившись на землю, он очутился без своей кассы: он потерял ее, или, вернее, ее у него украли — это все равно; он остался нищим и с разбитым самолюбием.

Для человека такого разряда первое дело — его бедное самолюбие: оно у него терпит и выдерживает много, но случается, что кое-чего и не выдержит — разобьется; тогда уж и сам человек разобьется в куски, в черепья, из которых никаким цементом не слепишь целого человека.

Ананий Демьяныч наш разбился. Я долго, две недели допытывался у него, что за история там случилась с ним. Он все молол чепуху разную, которая удостоверяла меня только в том, что он разбился. Наконец сегодня мне удалось поймать нить правды в его бреду. Не узнавая меня, он наговорил мне много такого, что доселе щемит мне сердце, что отбросило меня в мою горькую молодость… Не все, однако ж, редкие могут, как я, наказать за себя.

Когда мне удалось добиться толку от того человека, безвыходно одуревшего, я решился поправить, что можно… Разбитое самолюбие этого человека все еще не умерло в нем и шевелится. Это обстоятельство не позволяло мне сказать ему прямо, что „вот — возьми, сколько тебе нужно, бедняк многострадальный; я предлагаю тебе честно, по-братски, а заплатишь ты в свое время, горюну какому-нибудь“. С этими людьми нельзя обходиться просто: с ними все надобно на строжайшей деликатности. Вот я и придумал средство: здешнее начальство весьма расположено ко мне — так я и воспользовался этим расположением, чтоб не дотронуться до разбитого самолюбия разбитого человека…

Возвращаюсь к моему предмету. Моя Наташа… я должен сказать, что местоимение „моя“ теперь имеет смысл самый полный, потому что я, не говоря здесь никому ни одного слова, чтоб избежать многословия, отправляю ее на днях в наш дорогой Безлюдный, к твоей, значит, и моей доброй матери! Вслед за нею буду и сам, а там — ты понимаешь меня, мудрейший из докторов и наилучший из друзей!

Я только расскажу тебе, как я здесь устроил свои дела и разделался с приятелями, конечно, не со всеми еще, потому что приятелей у меня паче числа песку морского…»

На этом слове Клеопатра Артемьевна, изумленная и измученная трудным чтением найденного письма, была прервана резким воплем звонка в своей передней.

«Жилец новый! — подумала она. — Когда б то бог дал нового жильца!»

С этою сладостною мыслью она кинулась в переднюю и отворила дверь.

— Здесь живет господин Тыквин? — спросил человек, известный Клеопатре Артемьевне под именем «самого Филиппа Самойловича».

— Здесь. Он болен.

— Все равно. Он должен явиться ко мне в контору, чтоб получить свои деньги, которые он потерял…

— Которые он потерял?

— Да-с, он потерял, да и заявил куда следует; а не заяви он, так и пропали бы его денежки.

Филипп Самойлович хотел еще сказать что-то моральное и строжайшее; но, подумав, ничего не сказал, а только улыбнулся и, приложив руку к шляпе, ушел.

Клеопатра Артемьевна, припомнив в себе нечто из письма, недавно ею читанного, кинулась в комнату, где лежал больной жилец.

— Ананий Демьянович! Радуйтесь и выздоравливайте, Ананий Демьянович! Идите в контору и получите свои деньги: они вовсе не пропали. Сию минуту сам Филипп Самойлович был и все рассказал.

— А? Что такое? Какие деньги? — раздался глухой голос из-под одеяла.

— Ваши деньги, которые вы потеряли: они нашлись.

— Нашлись!

Медленно поднялась на своем диване изможденная фигура Анания Демьяновича. Он был желт и оброс бородой. Впалые глаза его тускло глядели в лицо Клеопатры Артемьевне.

— Нашлись? — спросил он.

— Ну да; выздоравливайте скорее!

Глаза его загорелись на минуту и вдруг потухли.