Повести и рассказы

Ах, все друзья-приятели до черного лишь дня!

Потом он опять вспомнил о своих летах, о том, что надобно же наконец подумать и о душе. Потом пред глазами его стали мелькать знакомые бумажки, и казалось ему, что он обращает их в «ходячую монету», — и вдруг монета всех качеств и названий заходила и заплясала пред ним, ходячая монета приняла, наконец, другие, знакомые ему образы: вот Корчагин, Клеопатра Артемьевна, Калачов и Гонорович… они ли это или ходячая монета? Они, точно они… Он узнал их по мучительному сочувствию, которое выражают они, тормоша, терзая его на постели, допытываясь у него, что с ним, как будто они, сердечные, и впрямь не знают, что с ним?

Все наконец смешалось в нестройный хаос. Ананий Демьянович обеспамятел и забыл все; только тоска, разрывавшая ему сердце, и смутный, непонятный говор вокруг него напоминали ему иногда о его бедном существовании…

VIII

Недели две прошло после того, как Ананий Демьянович лежал в своем уголку в беспамятстве. Все прочие жильцы еще с утра ушли по своим должностям. Некоторые, впрочем, жилица Наталья Ивановна и купец Корчагин, вовсе выехали на другие квартиры.

Клеопатра Артемьевна горько плакала, расставаясь с своею дочкою, которая была для нее и выгодною жилицею — обстоятельство весьма важное в сердечном и экономическом отношениях. Корчагин, напротив, был напутствуем задушевными проклятиями и несметными пожеланиями своего кратковременного сочувствователя, мещанина Калачова, который после тщетных стараний сойтись с ним или, по крайней мере, проникнуть его, убедился, что никак нельзя ни «сойтись», ни «проникнуть», и потому перестал эгоистически ухаживать за своим загадочным амфитрионом, сбросил с себя изношенную таинственность и с прежнею грубою откровенностью перешел к человеколюбивому ухаживанью за своим злополучным соседом, Ананием Демьяновичем.

Комнаты, которые занимали выбывшие жильцы, снова отдавались внаймы. Время приходило к лету, и новые жильцы не являлись. Клеопатра Артемьевна скучала и сетовала на безденежье, которое терпела она со времени выезда от нее Корчагина и Натальи Ивановны. «Угловые» жильцы мало доставляли ей пользы, серебряные ложки и разная рухлядь ее давно уже были в закладе, а дворник и управляющий делались с каждым днем настойчивее и грознее.

Убирая опустелую «особую» комнату, в которой жил Корчагин, и приводя в симметрию мебель, бывшую в этой комнате, она заглянула в ящики письменного стола, выбросила из них мелкие клочки бумаги и с ним целый свернутый и мелко исписанный почтовый листок, забытый или брошенный Корчагиным.

Подняв листок, она увидела, что это было письмо, с подписью Корчагина, с поправками и помарками во многих местах, вероятно, переписанное снова. По числу, обозначенному в этом письме, видно было, что оно писано накануне выезда Корчагина из квартиры Клеопатры Артемьевны.

Она уже хотела бросить это письмо, но глаза ее встретили в мелких и нечетких строчках что-то знакомое, как будто собственное ее имя. Тут уже, не будучи большою грамотейкою и с трудом разбирая крючки скорописи, она решилась попытаться прочитать письмо Корчагина, который хотя и оказывался во все время своего жительства у нее исправным жильцом, однако все-таки был загадочен и странен, даже подозрителен во многих отношениях.

Вот что прочитала она:

«Наконец могу отвечать тебе, дорогой друг и ученейший доктор, с какой стати я так поспешно уехал из нашего Безлюдного в Петербург. Ты отправился на следствие, а я, в один скучнейший вечер, получил давно ожидаемое „страховое“, из которого явствовало, что друзья наши, известные тебе особы, по милости божией, пользуются добрым здоровьем и как нельзя более искуснее и коварнее приготовлены к совершению над ними самой мучительной операции, для которой не существуют ни серный эфир, ни хлороформ — операции, называемой на деловом языке — взысканием по долговым обязательствам!

Ты знаешь, с каким мучением и постоянством ожидал я этого известия. С тобою вместе мы составляли план неслыханного дела, которое я, по крайней мере, начал… В тот же вечер, благодаря торопливости и всяческой заботливости нашего почтмейстера и приятеля, я уже катился по петербургской дороге, в твоем удивительном тарантасе, которому надобно отдать справедливость, как и тебе.

Через десять дней и столько же ночей я пересел из твоего тарантаса в другое помещение, наполненное не парами, а легионами представителей разных существ земных: словом, по прошествии упомянутого срока я очутился на ложе какого-то нумера, какой-то „гостиницы для господ приезжающих“, в Петербурге.

На другой день я отыскал своего комиссионера и потребовал от него все сведения для „немедленного“ приведения в исполнение моего плана.

На третий день комиссионер доставил мне все, что от него требовалось…

Маленькая Наташа, теперь уже Наталья Ивановна, жила в Большой Подъяческой, на чердаке и на „хлебах“ у некоторой Клеопатры Артемьевны, которая, с своей стороны, живет тем, что держит жильцов и жилиц на своем чердаке и на своих „хлебах“.