Повести л-ских писателей

От мысли, что Милда, возможно, одна в номере, кагэбэшник приходит в сильное волнение. Он срывается с места, идёт в корпус, где живут низовые советские участники. У него нет никакого чёткого плана – только непреодолимое желание оказаться наедине с этой девушкой. Можно себе представить, чем бы это желание кончилось, если б он её и правда застал одну в гостинице в середине дня. Но он, к счастью, сталкивается с нею раньше. Проходя мимо корпуса для более важных людей, он видит вдруг, что Милда сидит на крыльце, прямо на ступеньках, и что-то с жаром говорит, и жестикулирует, а рядом с ней, тоже на ступеньках, смазливый американец, жгучий брюнет из ихних евреев. Он внимательно слушает, кивает, поддакивает. И никакой отеческой улыбки на лице.

У кагэбэшника темнеет в глазах. Он даже не пытается изображать конспирацию. Он шлёпается на скамейку на виду у Милды и американца и сидит, не сводя с них глаз. Милда замечает его, приветливо машет рукой. Американец немедленно встаёт и скалится виновато по-американски. Пытается как будто сказать всем своим видом: oops, sorry, товарищ майор. Вы не подумайте, у нас тут совершенно невинная болтовня.

Милда тоже встаёт, но она нисколько не стесняется. Она вытаскивает из сумочки почтовый конверт и протягивает его американцу, что-то при этом объясняя. Американец оглядывается на кагэбэшника. Ему явно стрёмно. Но в конце концов он берёт конверт, сбегает с крыльца и резвым шагом удаляется туда, где гуляют прочие иностранцы. Думает, наверное, гад буржуйский, что его не тронут на глазах у всех.

Кагэбэшник вскакивает, хочет бежать за американцем, отобрать у него конверт. Но вдруг он видит, что Милда идёт в его сторону. Не просто идёт, а улыбается, словно он не Вася из КГБ, а Иннокентий Смоктуновский.

«Василий Петрович», – говорит Милда. И «Вася», и «Петрович», кстати, от балды. Я не помню, как его звали. Не важно. «Василий Петрович, – говорит Милда. – Я не хочу идти на дневную сессию. Думаю вместо этого пойти гулять по живописным окрестностям. Не хотите мне составить компанию? Я знаю, вам тоже в тягость это мероприятие».

У кагэбэшника стукается челюсть об асфальт. Он и не думал, что [Милда] знает, как его зовут. Но он пытается из последних сил сыграть холодную голову при горячем сердце. «Милда Батьковна, – говорит. – Что это вы за конверт передали гражданину Соединённых Штатов Америки?»

А она только машет рукой. «Да так, – мол. – Чепуха. Ничего важного».

Кагэбэшник не знает, как на такое реагировать. Он, с одной стороны, влюблён в неё по самое не могу. А с другой стороны, он смотрит на неё и думает: «Ты чё, совсем дура, что ли? Тебе не рассказали, кто я? Ты забыла, в какой стране живёшь?» Ему и поцеловать её хочется, и любоваться ею, и дать ей в антисоветское латышское рыло, чтоб не воображала о себе лишнего. Сложные у него, короче, чувства.

Но любовь побеждает. Кагэбэшник забивает на конверт и плетётся за Милдой. Это, собственно, финал армянской части. Милда произносит о-о-очень длинный монолог про внеземные цивилизации, кагэбэшник её слушает, не перебивая ни разу, а потом они гуляют до вечера. Смотрят на горы, на Ереван вдали. К вечеру заходят в посёлок, который с обсерваторией рядом. Покупают у местных овечьего сыра, хлеба, вина домашнего из граната. Ужинают, сидя на траве.

Когда на небе показываются звёзды, Милда поворачивается к нашему сложному герою и говорит: «Василий Петрович, у вас отвратительная работа и малоприятная судьба, особенно в будущем. После сегодняшнего дня у вас в жизни, по большому счёту, не будет ничего хорошего. Может, вам лучше просто перестать быть?»

Кагэбэшник думает: «Ага! Беседа принимает поэтический оборот. Умные бабы любят такое. Надо подыграть». Он смотрит на Милду, на звёзды, на дальние огни Еревана. Кивает: «Ну, в общем-то, да, зачем дальше жить. Лучше, чем сегодня, чем с вами, дорогая Милда, вряд ли получится».

Милда ему грустно улыбается. «Вот, – говорит, – я вам и предлагаю как вариант. Если вы до меня дотронетесь, то перестанете быть».

А он, естественно, собрался как раз до неё дотронуться по полной программе. Весь день ходил заворожённый и ждал подходящего момента, чтобы как-то поэлегантней это сделать. Цаца ж всё-таки. Латышская. Английский знает. Монологи произносит.

«Вы, – говорит, – меня искушаете, дорогая Милда? До чего конкретно мне надо дотронуться, чтобы перестать быть?»

Милда вытягивает руку в его сторону и разворачивает ладонью вверх.

«До любой, – говорит, – части меня, которая не прикрыта одеждой. Вот до руки хотя бы. Но вы не торопитесь, вы подумайте. Я никуда не денусь, пока вы не решите».

Кагэбэшник думает: «Ну всё, момент назрел. Более элегантного момента не будет». Он хватает Милду за руку, и в следующий миг, дорогие товарищи, наступает конец армянской части. Дальнейшая судьба кагэбэшника Васи во мраке неоднозначности. Хоть убейте, не помню, чтобы там было сказано прямым текстом, перестал он быть или не перестал.