По большому счёту, язык в повести был простой: бытовая лексика, короткие предложения. Были русские вкрапления, чуть ли не матерные, в мыслях кагэбэшника. Монолог [Милды] выделялся на этом фоне, как – ну, я не знаю; как стихи Бродского? Среди пьяной болтовни? Аня [Мамчур], подруга моя старинная, убеждает меня тридцать лет, что у Бродского гениальные стихи. «Строка так и переливается в строку единственно верным образом». Вот у Милды в речи так, наверное, переливалось. Было не остановиться, не оторваться от её многостраничного абзаца. Даже незнакомые слова – а их было много – я даже не спотыкалась об эти слова, как обычно. Я будто скользила по ним, притворяясь, что они знакомые. Эта уловка действовала. Мне казалось, что я их понимаю.
Суть монолога… А я не знаю, в чём суть. Там много было мыслей. Но общая тема… Формально ведь, понимаете, монолог имел отношение к сюжету. Милда зачем-то метала перед Васей бисер на тему того, почему нам не светит контакт с инопланетянами.
Её объяснение состояло как бы из двух частей. П[оловина посвящалась тому, п]очему мы никогда не вступим в контакт с цивилизацией на нашей ступени развития. Эта часть сводилась к формуле Дрейка. Милда излагала ту же самую информацию, которую американцу написала на листочке, но не числами, а красивыми словами. [Она говорила, что] цивилизации типа нашей появляются крайне редко и быстро самоуничтожаются. Вследствие этого они слишком разнесены во времени и пространстве. Что и требовалось доказать.
Другая часть [объяснения] касалась цивилизаций, которые значительно выше – непредставимо выше нас по уровню развития. Милда поведала Васе, что всё-таки бывают и такие. Девяносто девять и девять и ещё сколько-то раз девять процентов [цивилизаций] погибают от собственной дурости, но некий крошечный процент выживает. Учитывая размеры и возраст космоса, этого [процента] достаточно, чтобы в каждом скоплении галактик рано или поздно появлялись выжившие. Может быть, не в каждом скоплении даже, а в каждой группе галактик. Точно не помню латышское слово –
Если в окрестностях Млечного Пути есть сверхцивилизация, которой миллиарды лет, то встаёт вопрос: почему мы не наблюдаем её следов? С практической точки зрения, ответ простой: сверхцивилизация умеет жить таким образом, чтобы её не было видно. Ну вот не хочет она, чтобы всякие недоразвитые её видели. Поэтому мы её и не видим.
Но почему она не хочет? Почему выжившие не выходят с нами на связь? Они же явно знают, в какой мы жопе. Могли бы попробовать нам как-то помочь. Если мы всё равно, считай, обречены, кому от этого будет хуже? Почему выжившие не занимаются космической благотворительностью? Почему спасение малолетних полудурков вроде гомо сапиенса не стало их благородной миссией?
Милда долго отвечала на подобные вопросы. Страницу за страницей. И я готова поклясться, что мне, пока я читала, её ответы казались логичными и убедительными. Но когда сама пробую их сформулировать, получается какая-то…
Знаете, это напоминает, как я интересовалась проблемой зла в религии. Я году в пятнадцатом или в шестнадцатом из-за повести про Чернобыль… Там же пастор, да? Он считает, что бог хороший, а всё зло в мире – от людей.
И вот мне стало любопытно. Я подумала, что есть же и в реальности огромное количество неглупых священников, теологов, просто верующих. Как-то ведь они для себя решают проблему теодицеи? Как-то говорят себе: «Вот есть, значит, бог. Бог всех жалеет, всё знает, всё может. Он лично создал этот мир. Откуда ж тогда в мире зло? Малярия, психопатия, онкология, детский церебральный паралич – вот это всё. А-а-а-а, вон оно откуда. Понятно. Отбой, живём дальше, не задаём глупых вопросов».