Повести наших дней

— А Катя?

Буркин замялся и ощутимо потянул меня к выходу.

…На дворе раннее-раннее утро. В вышине в большом беспокойстве клубились сплошные облака: там ветер, видать, еще ничуть не смирился. Кое-где ему под силу было прорвать облачную толщу. В этих местах можно было видеть клочок темно-синего неба и на нем редкие, испуганно мерцавшие звезды.

А внизу ветер лишь временами, через длинные промежутки затишья, обдавал нас с Буркиным изморозной волной. Фермские постройки стояли на ровной низине, в двухстах метрах от окраинных хуторских построек. На этой низинной полянке ветер минувшей ночью отшлифовал снег до ледяного блеска. Мы с Буркиным скользили по нему, поддерживая друг друга.

Буркин доверительно рассказывал мне, что когда товарищи вышли из коровника и готовы были расходиться по домам, пробежала по этой скользкой дороге Катерина Семеновна прямо в хутор. Все слышали, как она крикнула Акиму, чтобы с Михаилом Захаровичем шел домой, что все у нее готово, чтобы досыта накормить их, — она только на минутку забежит к Насонову.

— Михаил Захарович, надо было видеть, как Аким переменился в лице: будто с нами был один Аким, а теперь он совсем другой стал… И тут он спросил Кострова негромким голосом: «Андрей, у Елены Михайловны будет чем накормить и меня?» — «Аким, ну о чем ты? Конечно, найдется!» — «Вот и хорошо», — глуховато заметил Аким и ушел с Андреем.

Разговор наш расклеился, и единственно потому, что оба мы хотели семье Зубковых хорошей жизни, а ее сейчас не было, и мы не знали, как помочь их беде.

Буркину надо сворачивать вправо. Он было потянул и меня за собой.

— Нет, Иван Селиверстович! Я пойду к Зубковым. Уверен, что Катя через сады, через родниковую лощину уже добежала до дома. Не хочется мне, чтобы она одна оставалась сейчас.

— А ведь это верно ты говоришь. Иди, иди к ней.

…Она еще на пороге спросила меня, где же и с кем задержался Акимушка? Ей я не мог сказать неправду. И я в точности рассказал ей все, что несколько минут назад узнал от Буркина.

Катя выслушала меня и сказала:

— Давайте есть, Михаил Захарович, давайте есть. У нас с вами на столе и картошка, и капуста с огурцами. У нас каша из тыквы и пшена и на закуску кислое молоко.

Мы сели за стол. Она настойчиво угощала меня, а сама не ела.

— Так у нас не пойдет, — сказал я и отложил ложку.

— Не наказывайте меня. В рот ничего не полезет…

— А ты меня тоже не наказывай.

— Да чем же я вас наказываю?

— А тем, что ты впадаешь в горестное настроение, а мне нечем утешить.

— Ну, я съем немного каши — ее легче глотать.

Минуту-другую ели вместе, а затем как-то само собой получилось, — отложили ложки.

Заговорила Катя:

— А ведь Анна Николаевна, жена Анисима Лаврентьевича, увязала в узел, что ей дороже, и ушла.

— Когда ж она ушла?

— Да сейчас только. Мне на прощанье сказала: «Чего я тут буду ждать? Когда в меня пустят пулю?.. Ухаживать за ранеными не умею. Меня тошнит от лекарств… Да и отвечать за их кулацкое прошлое не хочу».

— А Насонов, что он?

— Он лежал с закрытыми глазами. Ответил: «И в самом деле тебе тут делать нечего. Не задерживайся — иди». И не открыл глаз.

— Ты об этом должна сказать Акиму, Буркину и другим товарищам.

— Сами узнают.

— Почему ты не хочешь сказать?

— По тому самому, почему я ни разу не передала просьбы Анисима. А он много раз просил, чтобы Аким зашел к нему.

— Я начинаю понимать. Ты хочешь быть независимой в своем отношении к Насонову?

— Хочу и буду.

— Ты часто ходишь к нему. Он выздоравливает. Когда-нибудь вспоминал о прошлом?

— Позавчера сказал: «Как хорошо, что так у нас тогда получилось. Если бы все было по-другому, в душе могло не сохраниться то самое, что и сейчас дорого».

Катя помолчала и сказала:

— Аким стыдится товарищей, не хочет, чтобы я доглядывала за Анисимом Лаврентьевичем… На ваших глазах, Михаил Захарович, Аким стал таким.

Она подчеркнуто называла его Акимом, а не Акимушкой.

— Но ведь и Акима Ивановича в чем-то можно понять?

Она всерьез рассердилась:

— Ну и понимайте!

— Катя, я плохой судья!

— Что дурного сделал Насонов? Он тянется к людям, к нам! А ему: повремени, ты же из тех-то. А он, сам-то по себе, по-вашему, и медной копейки не стоит?..

Я слушал ее. Я видел только ее и ничего больше не видел. Две слезы, как мизерные осколки граненого стекла, застыли на исхудалых щеках. Блестели слезы, блестели влажные зеленовато-серые глаза. Раскрутились ее темные волосы и с затылка свалились на плечо.

— Знать хочу, что Анисим тут, с нами. Что его не очернили. Хочу радоваться встрече с ним. Помочь ему в трудную минуту. Это мое право. Пока живу — не уступлю…

— Катя, я вижу, я понял, что ты имеешь право на большее!

— Нет, — твердо ответила она.

— Но почему же?

Она усмехнулась, как усмехаются наивному:

— Нету у меня дороги к Анисиму и не было ее. У меня к нему узенькая стежечка. Но не хочу, чтобы и она поросла травой. А другого мне не положено. Вы это понимаете, Михаил Захарович?..

Мне нечем и незачем было оспаривать ее слова.

* * *