Повести наших дней

— Ты, Михаил Захарович, на нас не обижайся… Ты нам нужен для другого дела. А в этот путь поедем мы — у нас кожа просмоленная. С этими трудностями нам сподручней справиться… Ты нам очень нужен для других дел… Все мы так решили.

— Против всех не пойду.

Чикин и я выскочили за коровник, чтобы хоть глазами проводить. Арбы, волы и люди все больше и больше растворяются в метельной мути. Еще слышно нам, как со скрипучим звоном бушовки колес режут ледок там, где снег начисто сметен яростным ветром. Звонкий скрип глохнет, когда колеса наезжают на заснеженное.

Последнее, что мы слышим, — это голос Кострова:

— Аким, возьмем чуть левее?

— Бери чуть влево! И арбы не будет заносить! И быков меньше будет стегать по глазам!

Нам с Чикиным уже ничего не видно и не слышно. По дороге к телятнику, выражая досаду, Чикин сказал:

— Душа побаливает — и отчего Акиму не сказал, чтоб были поосмотрительней?.. И ведь давно знаю, что пожелания — они есть только пожелания, а все ж скребет по сердцу…

Ветер затолкал нас к телятнику, то есть именно туда, куда меня вел Димитрий Чикин. Он постучал в круглое окошко, через которое едва-едва пробивался мутный свет. Из-за угла телятника к нам подошел милиционер — тот самый, что остался оберегать фермы.

— Заглянул в конюшню, — сказал он. — Там тихо. Рыжебородый старичок не спит. Встревожен непогодой. Знает, что за сеном выехали. Покачал головой, сказал: «Боже, поможи им» — и перекрестился.

— Это Сидор Мрыхин. Хороший старик, — заметил Чикин и явно подобревшим голосом посоветовал милиционеру: — Загляни теперь в первый коровник, а потом придешь сюда, в телятник, обогреться.

Из телятника знакомый голос спросил:

— Кто постучал?

— Открой, Катя, это я — Димитрий. Привел к вам на ночевку Михаила Захаровича.

— Очень рада. Заходи и ты, Димитрий, отогреться!..

— Не зайду. Будь у меня сейчас двадцать ног — всем бы нашлась дорога. — И он, легкий в походке, гибко увертываясь от ветра, скрылся с моих и с Катиных глаз.

* * *

Признаюсь, я был огорчен, что меня посчитали непригодным ехать за сеном по такой непогоде.

— Приедут и расскажут, как и что у них было, — успокаивает меня Катя.

И тут, как в том, теперь пустующем коровнике, который совсем недавно был пристанищем для уехавших за сеном, на перерубе — два фонаря «летучая мышь». При их мерклом свете за низенькой оградой из легких досок можно разглядеть спящих телят. Телятник небольшой, под низкой крышей. Даже печки из чугуна достаточно, чтобы обогреть его до жилой, но не жаркой температуры. Живут в нем телята декабрьского и январского отела. Им уже по полтора-два месяца. Они умеют выбрать на соломенной постели место помягче и ложатся поплотнее друг к другу — так им теплее.

Это Катя мне объясняет про телят. И я вижу все, о чем она говорит. Я слышу каждое ее слово, а сам жду, чтобы задать ей вопрос, который меня тревожит.

Катя смолкла, и я задаю ей свой вопрос:

— Ты слышала, что Чикину в эту ночь нужно двадцать ног?

— Он так сказал…

— Так почему же моим двум ногам он не нашел дороги — ну хотя бы самой короткой?! Почему он так твердо помнил, что именно меня не надо пускать в дорогу за сеном? Он даже не знал меня. А заявился в коровник — и ко мне: вы, дескать, Михаил Захарович? И откуда он узнал, что я Михаил да еще Захарович? И кто ему дал наказ удержать меня от такой нужной мне поездки?!

— Потерпите немного… Я вам все разъясню, — сказала Катя и обратилась к женщине, что сидела около печки-чугунки и кочережкой поправляла нагоревшие угли: — Тетушка Таня, пожалуйста, принеси мне соломки какая помягче. Мой правый бок с каких-то пор не стал любить жесткого.

Женщина встала, пошла в угол сарая, где было темнее и где яснее своей белизной выделялась солома.

— Это Татьяна Федоровна Зенкова, — тихо сказала мне Катя.

Пока Татьяна Федоровна говорила с Катей, я отчетливо разглядел ее. Ей было больше сорока. Она была невысокая, но крепкого сложения женщина. Степное солнце покрыло лицо ее устойчивым, чугунно-смуглым загаром, а русые брови выбелило почти до ковыльной белизны. Она тут старшая.

Татьяна Федоровна принесла солому, велела Кате встать и постель ей постелила сама. Я заметил, что ее загорелые руки умелы и уверенны в своих движениях. Потом она стала стелить постель и мне.

— Я вас кладу голова с головой. Так можно. Катя мне говорила, что она к вам с большим уважением.

— Я к ней тоже…

— Ну-ну, — одобрительно заметила Татьяна Федоровна и ушла к печке.

И теперь Катя ответила на мои вопросы:

— Михаил Захарович, кто вы, как вас по имени-отчеству — все это Чикину сказала я. Я же просила его, чтобы вас в дорогу за сеном не брали, ни за что не брали.

— Так зачем же ты прислала мне валенки и рукавицы?

— В том пустом коровнике не так уж жарко. Прислала, чтоб вам было потеплей. И товарищ Буркин, и Чикин, и Акимушка, да и другие наши считают, что вас надо поберечь… По этой же причине и Митя Чикин не взял вас с собой… Кстати, а где же валенки, рукавицы? — спросила Катя.

Я всполошился: забыл в коровнике! И хотел уже бежать за ними. Катя остановила меня:

— Михаил Захарович, я нашла вашу пропажу.