Повести наших дней

— А я тебя не встречал. В Топольском хуторе меня все звали Стратонычем. Не знаю, зачем только тебе это нужно?..

Считая разговор оконченным, Стратоныч хотел обойти старшину.

Побледневший старшина помешал ему:

— Постой! Я вспомнил, где мы встречались! Минувшей ночью вместе охраняли дорогу, что через поляну… Я — старшина Иван Токин…

Стратоныч присмотрелся и сказал:

— Так это ж когда было?!

— Минувшей ночью…

Стратоныч не принял в расчет слова старшины — он продолжал свое.

— Это ж было еще тогда, когда дочка Марья была жива. И при ней был внучок Левушка… От Марьи клочья остались… Их закопали там, на склоне холма. Всех там предали земле… А Левушка пропал. Так пропал, будто его никогда и не было. Будто он был выдумкой деда Стратоныча. Иду еще раз обыскать кусты!

Меленьким частым градом покатились у старика слезы. Он не спешил их вытирать.

— Стратоныч, да погоди ты оплакивать Левушку! Я его вот этими руками живого донес до Дубниговского займища. И он мне ничуть не мешал распоряжаться походным движением и ни капли не был мне в тягость. А Левушка — рыженький, смахивает на деда…

— А с кем же он там? Кому, его поручил? — с трудом веря старшине, спросил старик.

— Стратоныч, я поручил Левушку родной его тетке, Валентине Стратоновне!

— Она, стало быть, тоже уцелела?

Подыскивая слова, чтобы обрадовать старика, старшина сказал:

— Слава богу, уцелела.

Старик как-то сразу посуровел, поспешил красным скомканным платком вытереть слезы и, взглянув вверх, заговорил:

— Получилось, что богу в тягость забота о нас… А ты вот нес Левушку на руках и не чуял тяжести. И за это тебе мой поклон земной…

Старшина удержал старика, не позволил ему опуститься на колени:

— Ну-ну! Ишь чего надумал… Спеши к Левушке и к Валентине Стратоновне. Догонит попутная машина — строже скажи, чтоб подбросили!

Беспокойно раскачиваясь, Стратоныч зашагал на восток.

Старшина вышел на проселок. Навстречу ему из-за поворота вывернулся грузовик и тут же остановился.

Из кабины высунулся ефрейтор Напалков.

— Товарищ старшина, приказание дано: не медлить ни секунды.

— Не знаешь, чего так?..

— Говорят, что товарищ Щебуняев захотел с тобой попрощаться перед кончиной. Шоферу нашлось другое дело, а меня — за руль…

Сразу очутившись в кабине, старшина приказал Напалкову спешить. В машине он сидел неподвижный и молчаливый; лицо его с сильно запавшими за эту ночь щеками посерело…

Когда миновали синевой сверкнувшую струю знакомого родничка, старшина локтем толкнул Напалкова, указал на оголенную обочину холма, где темнела свежевзрытая земля, и спросил:

— Это там вы их?..

— Там похоронили. А кого — их, не всякого можно было узнать, товарищ старшина!

Ивану Токину было трудно открыть плотно сжатые губы, и он надолго замолчал.

* * *

Большая, почти огромная палатка натянута на высокие опоры. В ней до десятка железных кроватей больничного вида, три ширмы… Одна ширма — недалеко от входа в палатку. В ней помещены те немногие больные, каких завтра-послезавтра назначат на выписку. Другая ширма, раскладная, широкая, отгораживает собой почти треть всей палатки. За этой ширмой изредка раздается металлическое позвякивание — тихое, вкрадчивое. И снова нерушимая тишина. Быстро и бесшумно туда входят и оттуда выходят люди в белых халатах — в основном женщины.

Третья ширма стоит у противоположной от входа стороны. Она — небольшая, отгораживает маленький кусочек палатки. За этой ширмой есть выход. Его со вздохом называют двояко: «выход из жизни», «выход в неведомое».

За этой ширмой на узкой кровати умирает от тяжелой раны Митрофан Михайлович Щебуняев. Он умирает очень медленно. Сознание его не замутнено. Врачи сухо говорят, что так и должно быть. Против кровати, на уровне его взгляда, прорезано квадратное окно. Через него ему видны вершины ольхового леса. Ольхи раскачиваются, обнажая синие пятна неба.

Щебуняев говорит больше самому себе, чем вошедшему врачу:

— Ольховые вершины в движении. Ветер прилетел. А старшина Иван Токин не прилетел… Чего же его все нет? А он мне ох как нужен…

Старшине на плечи накинула халат та самая молоденькая женщина-врач, что минувшей ночью кричала на него! «Пойдите прочь! Не мешайте!» Тогда в ней кипело зло, подчиненное самой высокой цели — спасению раненого человека, спасению товарища Щебуняева. Она его доставила сюда и остаток этой страшной ночи была с ним и в операционной, и за ширмой, у «выхода в неведомое». Перед тем как пропустить старшину к Щебуняеву, она сказала:

— Не смогла…

Старшина удивился, как она сейчас непохожа на себя, на ту, что гнала его «прочь»… Тогда она была воином, бросившимся во имя спасения… Все в ней тогда казалось острым, нацеленным на то, чтобы победить… Сейчас же она чувствовала себя побежденной. Она «не смогла». Смирение и суровая печаль видятся в ее опущенных худеньких плечах, в светло-серых, больших глазах ее бесконечная усталость.

— Товарищ старшина, проходите к нему, — говорит она. — Я тоже с вами. В минуты острых болей он брал мою руку и говорил, что ему так легче. И в последние секунды просил он, чтоб я дала ему руку. Я сказала, что обязательно дам.