Повести наших дней

Уже три недели Тит Ефимович Огрызков находился в селе В… на стационарном лечении, хотя жил в домике колхозника Шикунова. Не побывав в Ольховых Выселках, Огрызков не знал, кто и как там живет. Сколько их там осталось? И почему эти люди не ушли вместе с живым потоком дальше на восток?..

По мере того как возвращался к нему слух, он становился нетерпелив. И однажды заявил врачу, что завтра на процедуры не придет…

— Это почему же? — удивился врач.

— А потому, что я здоров. И не такое теперь время, чтобы бездельничать.

Врач спросил медсестру:

— Что у него там, в процедурном листке?

— Еще десять сеансов гальванических токов…

— Слышите, больной Огрызков, еще десять сеансов, а потом уж капитальный осмотр. Такой у нас порядок. И вам его надо придерживаться, а не самостийничать.

Врач говорил мягко, негромко, но внушительно. Был он седоус, ходил нетвердой походкой. По виду давно просился на пенсию. Но был строг в соблюдении порядка в лечебном деле. Кто-то из больных дал ему прозвище «График», и больше, наверное, в похвалу, чем в порицание, потому что медсестра тут же строго сказала Огрызкову:

— Больной Огрызков, не обижайтесь на Владимира Никаноровича.

— А чего обижаться на Графика? График — он и есть График.

— И вы, Огрызков, научились его называть… этаким именем? А мы всей душой за него. В любом затруднении, в любой час ночи и дня — к нему. Он только скажет: «Ну-ну…» И уже оделся, и уже спешит… С неделю тому назад на захваченной земле фашисты расстреляли его дочь — тоже врача. Владимир Никанорович три дня все вытирал глаза, хоть и слез на них мы не приметили. И все равно, когда нужен был кому-то из больных, говорил: «Ну-ну» — и спешил помочь.

Огрызков пережил острый стыд из-за того, что так необдуманно осудил достойного врача. Медсестре он сказал:

— Винюсь перед вами за свою ошибку, но ведь и меня надо понять: идут дни, болезнь проходит, нудно мне быть в неведении… Вы же помните, в какую ночь я к вам попал. В ту ночь я там был с боевыми людьми, с товарищами. Сердце болит, что не знаю, что с ними. Живы? Погибли?.. Минувшие два дня оттуда, где Ольховые Выселки, доносилось такое, что и у нас тут земля плясала, как пьяная. Или это мне приснилось? А вы тут, в поликлинике, ничего не почуяли, ничего не услышали?..

Медсестра спокойно ответила:

— И почуяли, и услышали. Но порядок соблюдали, и вам его надо соблюдать. А про Ольховые Выселки скажу вам, больной Огрызков, что людей там, видать, меньше стало… Иначе не понять, почему у нас в хирургических хатах сильно прибавилось раненых. — И тут сестра приостановила рассказ. — Я мало знаю. Говорю так… Хочешь — верь, а хочешь — не верь. Вам лучше спросить у хозяина хаты, в какой живете. Он больше знает, он скажет… А может, и не скажет.

Разговор их на этом прервался. Из поликлиники Огрызков уходил с недовольством на самого себя. Облегчало душу только то, что сумел сдержаться в разговоре с медсестрой: не признался, что ему не терпелось в Ольховых Выселках встретиться с Маврой…

Медсестра охладила в нем личное: дочь врача чуть ли не вчера расстреляна на родной земле захватчиками; раненых прибавилось в хирургических хатах; земля два дня назад плясала не только под ногами Огрызкова, но и под ногами врача Владимира Никаноровича и других врачей и сестер… Но они, по словам сестры, «соблюдали порядок».

Огрызков тут же вспомнил, что в ту страшную ночь, уже перед зарей, его, оглушенного взрывной волной, Мая Николаевна привезла сюда. И тут сдала его именно этой медсестре и на клочке бумаги написала:

«Тов. Огрызков, оставляю тебя, золотого человека, на попечение золотой сестры. Звать ее — Елена Сергеевна. Все будет хорошо. Надеюсь, еще встретимся…»

Огрызков смутился и, будто отчитываясь перед Маей Николаевной, подумал: «Елена Сергеевна и в самом деле золотая, а я, должно быть, медный…»

Вот с таким настроением Огрызков вошел в пустынно-молчаливый двор Шикунова и не сразу заметил, что, сидя на крылечке, его ждал сам старшина Токин. Они быстро пошли навстречу друг другу и обнялись. И так, стоя обнявшись, они разговаривали.

— Старшина Токин, Ваня, душа по тебе изболелась, — говорил Огрызков. — Не раз за это время спрашивал себя: да неужели ж его постигла беда? А если нет, так что же он молчит?! Забыл про Огрызкова?!

Старшина отвечал:

— Да помнил… А делал то, что зверем рычало: «Токин, что зеваешь! Спасай! Гибнут!..» И все-таки и в этой горячке нет-нет да и вспомню про тебя!

Прошла минута мужских грубоватых объятий, немногословно высказанных дружеских чувств. Теперь они сидели за шикуновской хатой, на побуревшей лебеде. В этот октябрьский день начинал разгуливаться ветер. От долгого бездождья ветру легко было поднимать пыль на безлюдных переулках и дворах, на пересохших огородных грядках. И он клубами поднимал ее и рассеивал в туманную завесу. А здесь, за хатой, было затишье. Тут же, чуть наклонившись, стоял мотоцикл. Указав на него, старшина предупредил Огрызкова: