Повести наших дней

И они вошли к нему за ширму. Старшина начал было осторожно:

— Дорогой Митрофан Михайлович, что же… как же…

Щебуняев, квело улыбнувшись, прервал его:

— Ваня, я так ждал тебя… Долго ждал…

— Я раньше никак не мог…

— Ваня, ты уж помолчи… Время не ждет… Я буду спрашивать… Где же теперь-то они?..

— В Дубниговском займище.

— Довел?

— Довел, Митрофан Михайлович.

— Урон понесли?

— Нет. Как подбили два «их» самолета, так они больше не налетали.

— Подбили?.. Не видал… не знал… Подбили…

В глазах Щебуняева засветилось чисто детское умиление, и тут же на черных ресницах повисли две обессилевшие слезы. Но слезы эти не мешали его глазам источать тепло, когда он перевел взгляд на старшину, а потом на нее — на врача…

— Мечтал после войны… опять в школу. Душой постоянно был в школе. А теперь все мои мысли в Дубниговском займище… Как они там сейчас?.. — Глаза его медленно стали уходить под высокий лоб, под клочковатые брови в редких прожилках седины.

Старшина был убежден, что Щебуняев, закрыв глаза, о чем-то задумался, и потому удивился, что хрупкое тело рядом стоящего врача в одно мгновение настороженно замерло.

— Митрофан Михайлович, я, Мая, тут!

Маей Николаевной звали врача.

Надолго запомнил старшина, с какой невыразимой озабоченностью Мая Николаевна шагнула к кровати и мягко вложила свою узкую ладонь в натруженную землистую руку Щебуняева.

— Митрофан Михайлович, это я — Мая… — повторила она.

Ни словом, ни малейшим движением Щебуняев не отозвался.

За ширмой молчали долгую минуту. За эту минуту Щебуняев на последней своей кровати быстро набирался того особого спокойствия, по которому живые должны понять, что к их заботам у него нет теперь никакого интереса.

Мая Николаевна тихо заплакала и сказала:

— Даже в последнюю минуту я не успела облегчить его умирающую душу… Он просил об этом…

Все, что видел и слышал старшина сейчас, так сомкнуло его челюсти, что он с трудом выговорил только одно слово:

— Осиротели…

* * *

Если у Щебуняева уже не было теперь интереса к заботам и волнениям живых, то живые, кто ценил его умное трудолюбие, человеческое достоинство и справедливость, скорбели о нем, с горечью на сердце говорили один другому, что найти замену Щебуняеву не просто.

Ветеринарный фельдшер Забодыкин, минувшей ночью сбежавший с двумя санитарами со своего поста подальше от живого потока, подальше от вражеских бомб, крикливо протестовал:

— Вы не имели права меня и моих санитаров арестовывать!

В лесном лагере, заметно опустевшем и онемевшем за минувшую ночь, голос ветфельдшера звучал резко и крикливо, раздражал печально молчаливых.

Забодыкин и его санитары, не зная, что там, за ширмой, из тела Щебуняева уходило последнее тепло, кричали:

— Ведите нас к самому Митрофану Михайловичу!

— К товарищу Щебуняеву ведите…

— Ведите к нему, он поймет!

И тогда старшина Токин, только что вышедший от Щебуняева вместе с Маей Николаевной, глухо бросил Забодыкину:

— Товарищ Щебуняев несколько минут назад скончался от тяжелого ранения. К нему, к мертвому, тебя не допустим, не позволим осквернять память о нем. И он, мертвый, ни слова не скажет о тебе… Он вчера это слово сказал. Мы вот… — старшина взглядом указал на Маю Николаевну, — и другие слышали это слово…

— Он плохого слова не мог сказать! — На курносом, мясистом лице Забодыкина зло обнажились крепкие и плотные зубы.

Старшина с грустным спокойствием ответил:

— Он тебя назвал подлецом и дезертиром. А хорошие или плохие эти слова — тебе подскажут товарищи следователи, если сам понять не в силах.

Мая Николаевна добавила:

— Товарищ Щебуняев истекал кровью и все поминал Забодыкина. Он со стоном говорил: «Люди, скот — пораненные. Кричи криком — нужны лекарства, инструменты, марля… А Забодыкин со всем этим отсиживается где-то в сурчине!..»

Один из конвоиров с усмешкой заметил:

— А мы его и в самом деле в такой сурчине нашли, что и волк в нее не отважится залезть… Ну, пошли, пошли… Еще наговоришься, когда будут допрашивать…

Старшина и Мая Николаевна скучными глазами провожали арестованных. Они видели, как Забодыкин, удаляясь, все больше горбился и как-то приседал, потом по-звериному круто оборачивался и, снова сгорбившись, шел туда, куда его вели конвойные.

У Маи Николаевны невольно сорвались слова:

— А ведь у Забодыкина повадка чисто звериная.

Старшина пояснил:

— И зверя этого оцепили. И у него все устремление — вырваться… Нам тоже надо сходить к следователю. Мы слышали, что́ о нем говорил Щебуняев. Мы не позволим ему выкрутиться. Слышал это и Огрызков… Кстати, где он? — обеспокоенно спросил старшина.

— Товарищ Огрызков под конец бомбежки был контужен. Перестал слышать…. Направлен в село, чуть подальше отсюда. Там физиотерапевты его полечат… Он скоро будет здоров.

Об этом Мая Николаевна сказала старшине уже тогда, когда они шли к следователю, чтобы дать свидетельские показания в осуждение ветеринарного фельдшера Забодыкина.

* * *