Повести наших дней

Огрызков онемел, а старшина продолжал:

— Тит Ефимович, меня товарищи предупредили, чтобы я обязательно рассказал тебе об этом. Ты — отец, живой человек. Тебе потребуется время, чтобы пережить такое… А уж потом — на правый берег Дона.

Огрызков, суетливо вытирая слезу, ответил:

— Нет, старшина. На ходу мне будет легче лечить мое горе. Приезжай за мной тогда, когда дело укажет. А про Ольховые Выселки еще мне скажи слово-другое.

И старшина, поглядывая на часы, рассказал Огрызкову, что гражданские спешно уходят в тыл. Остаются только те немногие, кто может быть послан в разведку…

— Я тоже остаюсь тут. Военное командование и гражданская власть договорились оставить меня, юриста, на усиление следственной работы. Был я уже немного следователем, а больше свидетелем по делу ветеринарного фельдшера Филиппа Забодыкина.

— Это того Забодыкина, какого проклинал в ту ночь товарищ Щебуняев?

— Его.

— И что же ему? — спросил Огрызков.

— Сегодня вынесут окончательное решение. Одно из двух: лучшее — штрафная рота, а худшее — хуже не бывает. И он, этот гад, со слезами выкрикивал: дескать, жалко, нет товарища Щебуняева. Он бы рассудил по справедливости.

— А где же он, товарищ Щебуняев? — спросил Огрызков. — Что-то ты про него ничего не говоришь.

— Митрофан Михайлович Щебуняев покоится в сырой земле… Нет ему теперь дела до нас и до всего прочего. Огня-то в нем было ух как много!.. Погас!..

Старшина говорил эти слова куда-то в сторону, будто туда, где нашел вечное успокоение Щебуняев. А когда повернулся поглядеть на Огрызкова, то увидел, что на светлых ресницах этого пожилого человека, повидавшего виды на своей жизненной дороге, опять стеклянно блестели скупые слезы.

— Тит Ефимович, а ведь с Щебуняевым ты прожил не годы и не месяцы, а всего несколько часов! Значит, и тут  с т р о г о е  в р е м я  определило настоящую цену человеку?

Огрызков ответил:

— Не иначе, как так.

Мимо проходил хозяин двора — Шикунов. Он еще не старый, худой, в будничной поношенной одежде, в запыленных сапогах, с рыболовной сетью на плече. На помятых, много дней не бритых щеках его — тоска и озабоченность. Старшине, как хорошо знакомому, он, проходя, сказал:

— Погляди туда, на грейдер. И клубками пыли не скрыть, какое там беспокойство… А я чуток отдохну, потом дам ремонт сети и той же дорогой — в обратную сторону. Должен же кто-то свежей рыбкой кормить воинов.

Ветер усилился. Сгустилась и завеса пыли. Там, где ветер в поисках какого-то иного пути начинал кружить, там и пыль кружилась желто-бурыми клубами, а в просветах между клубами по пологой хребтине, где проходит грейдер, мелькают и мелькают грузовые машины. Железно устойчив их бег. Жестки их подскоки на неровностях. Все это мужественной тревогой ложится на сердце старшины и на сердце Огрызкова.

— А машины всё снуют и туда и в обратную сторону. И мне пора быть на месте, а тебе — наготове.

И старшина кинулся к мотоциклу и, с треском описав крутой круг в тесном хуторском дворе, скрылся в мутно-желтой пыли переулка.

В памяти Огрызкова остался глубокий излом его бровей, впалые щеки и напряженно заострившийся подбородок, окрашенный жидкой бронзой отросшей бородки. Огрызков вздохнул, вошел в дом и попросил у хозяина сапожный инструмент.

Шикунов указал на ящик.

— Уж раз тобой руководит старшина Токин, то легких дорог не жди, — проговорил Шикунов. — И сапоги готовь, как строевого коня к походам… А я потеплее укроюсь на кровати… Ночью на рыбалке здорово продрог.

* * *

Через десять дней, в глухую полночь, со злобным стуком к хате Шикунова подскочил мотоцикл. Не слезая с него, старшина, заметив стоявшего у ворот Огрызкова, сказал:

— Вот как хорошо, что ты не спишь и уже одет.

— Да как тут уснешь: госпиталь уходит… Ветер оттуда… Слышны крики и распорядителей, и тех, кто должен исполнять… А тут еще стоны раненых… Моторы грузовиков ночь будоражат, — с волнением проговорил Огрызков. — И почему-то, дорогой старшина, чуяло мое сердце, что ты должен вот-вот прибыть за мной. Я и сумку заплечную с собой прихватил, чтобы полностью быть готовым…

— А раз готов, то садись, — сказал старшина.

Мотоцикл рвался вперед на высокой скорости. Ему сердито сопротивлялся встречный ветер. Он дул уже четвертые сутки, несколько унимаясь перед зарей, чтобы с восходом солнца снова обрести прежнюю хлесткую силу.

Мотоцикл был уже далеко за хутором. Канули в ветровой непогоде те людские голоса, что долетали оттуда, где в тревоге готовили госпиталь к отправке подальше от фронта. На голом месте ветер и с прямого направления, и с боковых заходов кидал в старшину и в Огрызкова больно секущую песчаную пыль. Когда мотоцикл, будто провалившись, стремительно скатился в крутую лощину с высокими кустарниками по обочинам дороги, старшина остановил его и, повернувшись к Огрызкову, сказал: