Повести наших дней

Огрызков находился сейчас в незнакомой местности, изрытой оврагами и овражками, поросшей частым, высоким кустарником. До позднего утра ему не следовало уходить отсюда на поиски дороги, которая вела к намеченной цели. Люди, имевшие опыт, говорили ему, что ранний одинокий путник на захваченной земле виден как на ладони и невольно привлекает к себе внимание. И хотя он был в стеганке, в шапке-ушанке, а ноги в просторных сапогах хорошо грели свежие шерстяные портянки, предзоревая прохлада октябрьской ночи давала себя знать. Пришлось найти на обочине яра узкую промоину, натаскать туда листьев, сорванных в минувшие дни злобствующим ветром, и затихнуть в этой не то походной, не то звериной постели.

Это был его первый отдых и сон в пятидесяти — шестидесяти километрах от родных мест, где прожил годы детства, юности… Словом, близко от всего того, о чем при воспоминании душа согревалась и на глаза настойчиво просились те мужские две слезы, что не падают на щеки, а застревают на ресницах.

Огрызков вздохнул. Согретый постелью из сухих листьев, в затишье промоины, он стал дремать. Но прежде чем погрузиться в тот глубокий сон, какой приходит к людям уставшим, к людям крепкого здоровья, он вспомнил: перед тем как ему входить в самолет, старшина Иван Токин так обнял и поцеловал его, что и сейчас челюсти и плечи ощущают крепость этого поцелуя.

А человек высокого положения в прифронтовой полосе, пожимая ему руку, сказал: «Надеюсь, мы с тобой, товарищ Огрызков, обнимемся при встрече на освобожденной земле!»

И еще вспомнил Огрызков, что из приземлившегося самолета он вылезал как-то медвежковато, не с той скоростью, какую требовал момент. И летчик, которому тут же надо было взлететь, сердито толкнув его сзади, обругал «пошехонцем», «лениво сработанным». Сейчас Огрызков об этом подумал так: «Толкнул он меня горячо, а все же с жалостью. Человек он дельный и рассудительный. По такому времени можно было бы и больней толкнуть за нерасторопность. Время не велит держать обиду на таких…» С этой ясной мыслью он и уснул.

Спал Тит Ефимович крепко и долго. Разбудил его поднявшийся свежий степной ветер, с шорохом загнавший в узкую промоину стаю сухих листьев. Потом ветер круто повернул и, натыкаясь на голые сучья, со свистом стал крушить где-то выше промоины и выше самого оврага. Взглянув на небо, Огрызков понял, что сегодняшний ветер совсем не тот, что буйствовал несколько минувших дней. Сегодняшний ветер был предвестником ясной погоды: он вздыбливал облака выше и выше, расталкивал их по сторонам. В воздухе прибавлялось все больше синевы. Через неполные просветы на минуту проглядывало солнце, одичавшее, повитое тусклой белизной. Границы видимости ширились…

Солнечные проблески давали знать Огрызкову, что утро вот-вот уступит началу погожего дня. Он вдруг забеспокоился. Встал со своей шуршащей постели, отряхнулся и начал приглядываться и прислушиваться к диковатой местности, приютившей его на ночевку. Ничего опасного и подозрительного он не увидел.

Огрызков вскинул сильно облегченную сумку за спину: в ней теперь ни лекарств, ни бинтов — только скудный запас харчей. Потом взял увесистый костыль из выдержанного, крепкого дерева с обточенным верхним концом и с металлическим колпачком на нижнем, тонком, конце. Костыль сразу напомнил ему о старшине Токине. «Это он, Ваня Токин, вручил мне его перед отправкой. Еще сказал: «Учти, Тит Ефимович, что костыль уже побывал в тылу врага. Сильнее опирайся на него, если нужно стать стариком, а при случае им можно как оружием…» — вспоминал Огрызков советы старшины, выбираясь на степной простор.

На этом просторе, не больше как в двух километрах, завиднелась серая лента дороги, изрезанная лощинками, взгорьями. Разорванной цепочкой по ней двигались люди. Их обгоняли и бежали им навстречу черные грузовые машины. Отсюда зорким глазам Огрызкова люди и машины казались расплывчато нарисованными неумелой рукой.

Теперь Огрызкову надо было определить место своего нахождения. И вскоре он весело засмеялся. И было отчего — на далеком степном горизонте, где все казалось призрачным, он ясно увидел курган. И этот курган потеснил все призрачное своими точеными боками, своей округлой головой, своей прочной неподвижностью.

— Боже мой! — взволнованно прошептал Огрызков. — Так это же Коншин курган! Он же тут надо всей местностью и атаман и командир!

Теперь Огрызков знал, где он находится и по какой дороге ему идти к цели.

Уже через час Тит Ефимович шел в потоке людей с сумками за плечами, с двухколесными тачками, нагруженными узлами и узелками. Они двигались не по самой дороге, а по затравевшим неровностям ее обочин. Тут идти было тяжелее. И все же люди молчаливо и упрямо шли по бездорожью.

Разъяснение на этот счет Огрызков получил от моложавой женщины с обветренным лицом, которая несла ведро-цебарку с уложенными в ней тарелочками, ножами, вилками. Заметив, что Огрызков, дождавшись, когда пропылит очередная вереница фашистских машин под черными брезентами, устремился на дорогу, женщина обратилась к нему: