Повести наших дней

— Товарищи, не сбивайтесь в кучу! Не теснитесь! В стороны не кидайтесь! Оставайтесь под защитой кустарников!

Те же слова выкрикивает и Огрызков.

По голосу Щебуняева старшина и Огрызков догадываются, что бежать до Митрофана Михайловича осталось уже не так далеко…

Новый рычащий заход самолетов, новые разрывы бомб все в той же стороне, откуда мгновение назад доносился охрипший голос. На бегу старшина и Огрызков жадно ждут, что вот-вот голос Щебуняева снова послышится, но его нет… Теперь они бегут еще быстрее. Испуганными взглядами красноречиво спрашивают один другого: «Там что-то случилось?!»

Вразнобой несколько голосов неистово позвали:

— Старшина Токин!.. Огрызков!.. Скорее сюда!.. Скорее к товарищу Щебуняеву!..

Старшина и Огрызков уже не могли сомневаться, что Митрофан Михайлович Щебуняев вражеской бомбой выведен из строя. Живой поток, не слыша его призывных слов, стал беспорядочно сбиваться в стороны от проселка, слепо искать безопасных мест.

Сами собой вырвались у старшины громкие, призывные слова:

— Товарищи, замереть на месте! Никуда из кустарников! Такой вам приказ от товарища Щебуняева… Посмотрите, как горит подбитый зениткой фашистский самолет. Взгляните и наберитесь терпения и веры!

* * *

Час раннего утра.

Верхний край солнца показывается оттуда, где после полуночи лежала узкая серо-зеленая предзоревая полоска. Над поляной повис росный, прохладный воздух. На поляне в двух местах дымились, дотлевая, подбитые самолеты. Минувшая страшная ночь оставила свои печальные следы. Тихо вокруг. Только одного человека отыщет внимательный глаз. Человек этот — старшина Токин. Опустив плечи, он сделает два-три медленных, осторожных шага — и остановится. Стоит долго, неподвижно и смотрит в землю… Убитых и раненых уже убрали. Даже успели мелко взрыть лопатами те места, где пролилась кровь, а взрытое разгребли граблями, будто забороновали.

«Ах, вот он…» Старшина остановился около жеребенка вороной масти, лежащего в мертвом спокойствии. Можно было подумать, что он глубоко заснул, если бы не была судорожно подтянута к животу до колена оторванная нога. Выше колена она была перетянута жгутом из марли и веревок… Вспомнил старшина, что, когда это случилось с вороным жеребенком, Щебуняев кричал надорванным, хриплым голосом:

— Спасите жеребенка! Спасите его высокие кровя!..

Никогда не забыть старшине, что именно в ту же минуту Огрызков, накладывая жгут, со злостью кричал:

— Ищите ногу жеребенка! Оторванную ногу ищите, мать вашу!.. Он же скакать должен!

Старшина про себя рассудил: «Значит, ногу не нашли. Неужели жеребенка пристрелили?! Нет, вон под правой лопаткой осколком его рвануло… В темноте и в испуганной растерянности одно заметили, а другого, отчего он умер… не заметили… Умер жеребенок, — вздохнул старшина. — Так вроде не принято говорить. Про жеребенка говорят «сдох». А про того вон летчика-фашиста — «неудачно приземлился», «умер»… Какая нелепость!»

Медленно уходя от жеребенка, старшина высказал ему с сожалением свои последние слова:

— Нет-нет, лошадиное дитя, ты умер, а не сдох. С тобой умерло и твое будущее: ты уже не обрадуешь людских глаз красотой твоего экстерьера, гибкостью жилистых высоких ног, которые в резвые часы твоей жизни вихрем проносили тебя над землей… Мы — Щебуняев, Огрызков и я — очень хотели, чтобы ты жил и радовал людей. Да не вышло это…

А вот и то место, где осколком ранило вчера Щебуняева. Схватившись за левый бок, охрипшим голосом он говорил тогда старшине:

— Ваня, теперь все живое веди ты! Веди до Дубниговского займища! Там решите, кто поведет дальше… А ты оттуда возвертайся сюда… Все…

— Все!.. Вам сказано, что все! Подите прочь! Не мешайте! — Это уже кричала на старшину молоденькая женщина-врач.

Старшина запомнил, что в те мгновения у молоденькой женщины-врача на заострившемся выразительном лице глаза были и каменно-твердыми, и опасливо-острыми. И отчетливо ему запомнилось, что на ее белоснежном халате, на засученном рукаве и на подоле, темнели пятна не то крови, не то отсыревшей от крови земли. И, убегая туда, в голову живого потока, чтобы вести его к Дубниговскому займищу, последнее, что старшина запомнил, это Щебуняева, лежавшего на земле, с запрокинутой, коротко остриженной головой. Он слабо стонал, а около него суетились врач и Огрызков.

Старшина благополучно проводил живой поток в Дубниговское займище и, подброшенный попутной машиной, вернулся сюда. Он спешил увидеть и узнать, как тут, кто тут… А тут — никого. И тишина та самая, какую называют глухой. Он ступил на проселок. Издалека шел ему навстречу пожилой седовласый человек. Он шел, расслабленно покачиваясь. Шапку держал в тяжело опущенной руке, стеганка на нем небрежно распахнута… По мере того как человек подходил все ближе, старшина напряженно вспоминал, где и когда он видел этого старика. Убежден был, что его или похожего на него человека он видел, только очень давно!

…Человек подошел. Старшина спросил его:

— Где и когда я мог вас видеть?

Человек с помятым лицом, с воспаленными и потускневшими глазами без особого желания ответил: