Повести наших дней

Дорогой Николай, посмотрел бы ты на них и понял, как непривычно трудно сложилась для них жизнь в это утро. Ведь мы с тобой знаем, что так рано поднять их с постели могут только чрезвычайные обстоятельства!.. Значит, в моей рецензии есть та сила, которая чуть ли не с зарей заставила Умнова выехать из Приазовска, чтобы увидеть газету, чтобы сметь разбудить Стрункина! Радость сразу подавила во мне смущение, и тут же я, старый газетчик, резко ощутив запах свежей типографской краски, развернул газету, и мне в глаза бросился крупный заголовок моей рецензии «ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР», и под ним «черненьким» набран подзаголовок «В защиту литературы от сытой тарабарщины».

Радость, должно быть, как-то сумела отразиться у меня на лице, так как Лидия Наумовна сейчас же спросила:

— Счастливы?

— Очень… Только вы и те, что за окном, мешаете… Говорите, зачем пришли.

— Пришла я, Михаил Владимирович, взглянуть в глаза… Узнать, как они меняются у таких… Даже не выговоришь — у каких… — улыбнулась Лидия Наумовна.

Она оглядывала нас с Варей как живой товар. И все же напечатанная рецензия и для нее была горькой обидой. Видно, что она мало спала: лицо ее побледнело, в красивых темных глазах, наполненных холодом снисходительности, видна была беспокойная усталость.

— Посмотрела и теперь могу уехать, — сказала она, но тут же, сделав решительный шаг к окну, с нервным весельем в голосе остановила себя: — Нет, вы уж извините: теперь я немного подожду… Сюда идет Костя. Кто-то уже дал ему справку, где надо искать отца, чтобы взять у него ключи от квартиры! Интересно посмотреть на встречу отца с сыном в такой обстановке…

А Костя и в самом деле, пересекая улицу, спешил к нам. В это утро и он был с газетой в руке. Возбужденную торопливость сына Лидия Наумовна истолковала с выгодой для себя, и, когда Костя, обходя машины и разговаривающих Стрункина и Умнова, взглянув на окна, поднял газету над головой, она подчеркнуто заметила:

— Очень интересная будет встреча!

Но Лидия Наумовна просчиталась. Костя прямо с порога кинулся мне на шею. Он целовал меня и говорил:

— Папа, ну до чего же здорово и ко времени это получилось! Да и мне-то повезло: прислали с оркестром на смотр армейской художественной самодеятельности… Только с поезда — и в киоск за газетой…

И Костя уже пригреб к себе Варю. Он уже целовал ее:

— Варвара Алексеевна, вы послушайте: разворачиваю газету с кислой мыслью, что рецензии не будет… и сразу в глазах зарябило от восторга.

Костя обернулся и впервые заметил сумрачно стоявшую мать. Он не ожидал ее увидеть здесь, да еще в такое утро. Преодолев смущение, он сделал движение к матери.

— Ты удручена?.. Вместе с ними? — указал он за окно.

Лидия Наумовна сердито молчала, отстраняясь от сына вытянутыми руками.

— Мама, если ты еще капельку мама, порадуйся с нами! — с каким-то звенящим призывом в голосе проговорил Костя.

Лидия Наумовна, не оборачиваясь, отступала. С каждым мгновением глаза ее смотрели на сына отчужденнее.

— Тогда… — Костя вдруг побледнел. — Тогда и в самом деле тебе здесь нечего делать. Скорей, скорей уходи отсюда…

Кажется, что я отчетливо видел, как злым ударом локтя Лидия Наумовна толкнула дверь, круто повернулась, и каблуки ее простучали по коридору так, будто она кого-то испуганно догоняла.

Мы все трое молчали. Варя нарушила это тягостное безмолвие:

— В первой стычке выиграли… Только уж очень с большими потерями… — И она зарыдала.

Когда она немного успокоилась, Костя повеселевшим голосом сказал ей в утешение:

— Варвара Алексеевна, да разве мы одни несем урон в этом сражении? Вы посмотрите, как достается Даниилу Алексеевичу Ростокину — главному редактору газеты! Это чтобы знал, что надо и что не надо печатать!

На тротуаре, против окна, рядом с машинами Умнова и Стрункина, можно было видеть такую картину: высокий, легкий Даниил Алексеевич, зажатый массивной, литой фигурой Умнова и сутулой, костлявой фигурой Стрункина, извивался так, как будто его кусали не в одном, а сразу в десяти местах. Долгополое коричневое пальто его развевалось, а шляпа не находила прочного места на голове, и светлый чуб то исчезал под ней, то появлялся, рассыпаясь по красивому лбу… Вот он обеими руками схватил себя за лацканы пальто, и все тянет и тянет их книзу, и все говорит и говорит Умнову. Но Стрункин, видать, никаких доводов не принимает. Об этом красноречиво говорят его жесты. Теперь он свернутой в трубочку газетой ударяет себя по тощей, никогда полностью не разгибающейся ладони. Только по этим ударам всякий безошибочно поймет, что он отчитывает редактора: «По редакции с хлопушкой мух гоняете?» Кстати, он любит это выражение.

Костю начало смешить то, что происходило на улице.

— А что, если я, папа, открою окно и стану вслух питать им рецензию? — предложил он.

— Ребячество, — говорю ему, — а ты — офицер…

— Знаю, что ребячество, — сияет Костя. — Но страшно интересно знать, что они будут…

— Нырнут в машины и уедут, — улыбается сквозь слезы Варя.

Запись тринадцатая