Повести наших дней

— Стало быть, прочитал он письмо раз, другой. Сидим на разных углах стола и молчим. Он в лице потемнел… Ну, в точности чугунный стал и квелостью подернулся. Глядит в мою сторону… А видит он не жену свою, а придорожный куст бурьяна… Потом стал шептать себе под нос: «Что ж вышло?.. Что получилось?» Заходил по хате туда-сюда… Потихонечку подсказываю ему: «Вышло, Андрей, делать надо, как подсказывает Сережа…» А ему мои слова мимо ушей. Я погромче сказала то же самое… Остановился посереди хаты и тихо, с укором говорит: «Ты ворона. Каркать только опоздала». Поближе подошел, губы скривил… «А раньше, говорит, ты была вроде ласточки-касаточки: помню, купили корову, а ты мне: «Андрюша, миленький, а наша рябуха молочная, и молоко у ней жирное». А может, ты так не говорила? Может, тогда не называла «миленьким Андрюшей» и не обнимала этого Андрюшу?..» И еще шагнул ко мне. Я подалась назад и с гневом к нему: «Ну было, было… Все это я говорила…» И тут захотелось шуткой перебить наш трудный разговор, и я сказала ему: «Все твердо помню, только вот что обнимала тебя — этого никак не припомню. Да и можно ли обнимать такого — борода кашлатая, а глаза затуманились и злющие».

Думала, улыбнется, а он сердитей стал прискипаться: «Ты, говорит, не дури насчет кашлатой бороды, я тогда брился!.. Может, ты теперь не припомнишь той поры, когда при подмоге кредитного товарищества купили справных быков, новенький плужок «Аксай». Стали в огороде пахать под картошку. Ты долго любовалась и на быков, и на плужок, и на землю, как она показывает себя. Потом ты ушла в хату, а еще попозже я пришел подзакусить… Не вспомнишь, что ты тогда мне сказала? Так я тебе напомню… Ты тогда сказала: «Андрюша, дорогой, сердце мое замирает от радости, похоже, что мы нищету свою начали распахивать». В тот раз ты меня назвала «золотым». И еще сказала, что достала семенную картошку: на вид — загляденье, на вкус — хорошая-расхорошая. И опять же ласково обняла».

Я молчу. Он же почти выкрикнул, даже готов был подпрыгнуть: «А на этот раз тебе помеха моя борода? Она, говорит, тебе отшибает память?! Так я ее, бороду кашлатую, сейчас к чертовой матери!.. И уж бритый, говорит, допрошу тебя по всем правилам!» И рванулся в горницу, а мне приказал сидеть и — ни с места!..

Елена замолчала. Никто из нас троих не задавал ей вопросов, не торопил ее с рассказом. В нашем молчании был особый жадный интерес к тому, что минувшей ночью происходило в хате Костровых.

— По его приказу долго сидела, ждала… — продолжала Елена Михайловна. — Уверена была, что про бритье бороды он мне сказал в споре, вгорячах… А открыл дверь — я всплеснула руками от удивления: он начисто побрился и ко мне опять с придиркой. «Что, говорит, ладошками, как крыльями, махаешь? Все равно не улетишь, и я выскажу тебе еще кое-что такое…» И высказал, — с грустью покачала головой Елена. — «Не ты ли, — спрашивает, — хвалилась, что Мукосеевым бабам указала от ворот поворот?.. По старой привычке кликали, чтоб пришла к ним помочь обмазать базы. Ты рассказывала мне и смеялась: «Я им, Андрюша, такой ответ дала: «Теперь этим не занимаюсь. Идите с богом домой…» Может, ты и этого не помнишь?!» И хоть бы он присел, а то стоит насупротив, глазами вонзился в мои глаза и допросами рвет мне сердце на куски… И как мне с ним спорить, если все, что он говорит, — сущая правда?.. А он знай прискипается: «Не вы ли с Сережей были довольны своим мужем и своим отцом — Андреем Яковлевичем Костровым?..» И дразнит: «Ты ж сыну говорила, что отец у нас сильно заслуженный при этой власти! Нам по нынешнему закону и должно быть облегчение жизни… А Сережка тебе что говорил?.. «Отцу, говорил, советская власть — родня. И эта власть ему помогает… Теперь, — говорил тебе Сережка, — станичную школу окончу и дальше буду учиться!»

Мне было жалко и его и себя. Я кинулась к нему, чтобы обнять и сказать: «Все было так, как ты говоришь». А он оттолкнул меня. И сказал: «Все было для вас, и все было по-вашему же — хорошо!.. А теперь сын и ты — судьи надо мной!»

Я еще раз к нему с жалостью. Он еще сердитей отстранил мои руки и знаете что сказал? «Ты, говорит, выбей из своей головы, что я побрился ради обнимок да поцелуев с тобой! Нет, ночь эта у многих из вас будет беспокойной! Я вас лишу веселых снов!»

И ушел опять в горницу. Слышно было, как он открывал сундук, потом захлопывал крышку. Никогда он не был таким чужим, никогда я его так не страшилась. Знаю, что в сундуке он все разворочает, помнет. В другое время я бы метнулась оттянуть его от сундука и самой найти то, что ему надо. А теперь сижу окаменелая и чего-то жду, а чего — сама не знаю… Гляжу, выходит он из горницы… Боже милостивый!.. В шинели, на голове буденовка, и слева висит шашка!.. Ни слова, ни взгляда в мою сторону. И только когда открыл дверь в коридор, предупредил: «Я всем вам, кто за мою спину прятался, одобрял мою политику, — я всем вам устрою веселую ночь!» И ушел из дома.